– Сын мой, – сказал старик, – Россия воюет с Германией, царь – владелец страны, и он вправе расправляться с теми, кто не подчиняется его власти. А нам до этого не должно быть дела. Наше дело возносить хвалу Аллаху за то, что Он даёт нам возможность заработать на кусок хлеба и отложить на чёрный день копейку.

– Ты не прав, отец. Разве те несчастные, что сегодня отдали души Аллаху, действовали во имя собственной цели?

Манаф глядел на отца, ожидая ответа. Старик, помолчав немного, сказал:

– Запомните, сыны мои, где власть и казна – там сила.

– Не всегда, – ответил Манаф. – Без народной силы ни один правитель не будет иметь успеха.

– Нехороший пример показываешь младшему брату, возражая отцу.

Абакар сел за скатерть, разостланную на полу младшим сыном, и, как положено, первым взялся за ложку, принимаясь за еду. После обеда старик почитал Коран и, как обычно, отправился к мечети на годекан. Расположена она была недалеко от дома на Казачьей улице.

Манаф пошёл в мастерскую и принялся за починку примусов. Джавадхан помогал брату.

– Джавад, а что бы ты сделал, если бы надо мной учинили такую расправу, как сегодня с матросами? – спросил Манаф.

– Не дай Аллах! – воскликнул мальчик. – Зачем говоришь такое?

– Хочу знать.

Джавад ответил:

– Когда увозили меня из дому, ты сказал маме: не плачь! Если мальчик на локоть выше кинжала – он мужчина. Зачем же спрашивать? Ты сам знаешь, что мужчины в таком случае мстят.

– Молодец! А скажи ещё, какое оружие, по-твоему, самое мощное?

Джавад, подумав немного, ответил:

– Пушка.

– Нет.

– Тогда пулемёт.

– А что же? – в недоумении спросил мальчик.

– Язык.

Джавад сделал удивлённые глаза.

– Да, да. Язык может наделать такой беды, что ни с каким оружием не сравнить, а потому его нужно уметь держать за зубами.

– Что ты этим хочешь сказать, брат?

– Конечно, не то, что ты чрезмерно болтлив. Бывает болтовня безобидная, доставляющая удовольствие, как, например, хабары нашего хозяина. Но есть важные дела, которые требуют могильного молчания, основанного на большом мужестве.

Джавад вопросительно глянул на брата.

Манаф неторопливо пояснил:

– Я хочу сделать из тебя надёжного помощника в деле, о котором должны знать только трое – ты, я и Аллах.

– У тебя нет оснований сомневаться во мне. Я не раз брал на душу грех, говоря отцу неправду, когда ты исчезал на весь день, оставляя меня одного в порту.

– Да, в тебе я не сомневаюсь. Послушай, ты запомнил лицо человека, который сегодня стоял и переглядывался со мной на набережной?

– Того, что в очках?

– Да.

– Запомнил.

– Так вот, живёт он на Нахимовской улице, завтра покажу тебе его дом. Когда потребуется, буду посылать тебя к нему. Но ты не подходи сразу к дому. Иди, заглядывая во дворы, с корзиной за плечами и покрикивай: «Чиним! Паяем!» В определённый час, когда откроешь калитку указанного дома и крикнешь: «Чиним, паяем!», с улицы, из парадной двери выглянет человек в пенсне, спросит тебя: «Мальчик, ты можешь запаять лампу?» Ты ответишь: «Да» – и пойдёшь за ним. Обувь сними у порога. В комнату не входи, оставайся в прихожей. То, что он тебе даст, спрячешь под двойным дном корзины и принесёшь домой. Повторяю, никто не должен об этом знать, даже отец. В противном случае… – Манаф сделал жест, обведя рукой вокруг шеи, что означало вздёрнуть на виселице.

Лудильщик Абакар Чанхиев, как многие малоземельные лакцы, да и другие горцы Дагестана, ещё в годы отрочества стал заниматься отхожим промыслом. Сначала в небольшом городке Темир-Хан-Шуре он открыл лудильную мастерскую. Весной, ко времени полевых работ, он возвращался в родной аул Хуты, чтобы помочь семье. Осенью, после уборки урожая, вновь уходил в город.

Когда его первенцу Манафу исполнилось десять лет, он увёз его из аула для обучения своему ремеслу.

В Шуре, рядом с лудильной мастерской Абакара, работал жестянщик Гаджи-Магома с сыном-подростком, которого звали Абдулла. Это были аварцы из аула Дусрах. Взаимоотношения отцов и сыновей сложились как у добрых соседей.

В этом городке таких мастеровых, как Абакар и Гаджи-Магома, было немало. Поэтому для всех не хватало заказов. Вот и решил Абакар отправиться на заработки в Россию. Кто-то из кунаков посоветовал ему поискать счастья в Севастополе, где всегда бывала нужда в портовых рабочих. Вначале он поехал один, обосновался, а через год увёз туда и сыновей. Здесь, в порту, в доке, имели они постоянную работу. Поселились на Корабельной стороне. Абакар и Манаф работали сдельно, по нарядам производили полуду котлов, кухонной посуды на кораблях всех видов. Они имели доступ и на военные крейсеры.

Поскольку работы постоянной в порту не было, Абакар решил устроиться поближе к севастопольскому базару. На Банной улице снял полуподвальное помещение с выходом на улицу. Разделил его на две половины фанерой. В первой половине устроил лудильную мастерскую, во второй, окнами во двор, – жилую комнату. Вместо вывески выставил на улицу старый медный самовар, привязав его на всякий случай проволокой к дверной ручке. Когда с возрастом Абакар стал прибаливать, то большей частью работал в городской мастерской. Хозяин дома, в котором поселились лудильщики, бывший боцман, был человеком покладистым, добрым. Единственным его недостатком было то, что он изрядно выпивал. Звали его Спиридоном Мартыновичем. После смерти жены жил один. Единственная дочь с зятем и внуком жила в том же доме, но отдельно.

Спиридон Мартынович с уважением относился к тихому, трудолюбивому квартиранту-горцу. Он часто, особенно вечером, заглядывал к нему. В первое время заходил с чекушкой, уговаривая Абакара попробовать водочки. Но Абакар был неумолим:

– Испасибо, Спиридон, испасибо! Мой чай давай. Мусульман шайтан-воду не пиют!

– Эх, старина, не понимаешь ты силы и вкуса этого напитка! Ладно, раздавлю сам.

– Вай, Спиридон, хороший человек, только дурной вода кушаешь, – покачивая головой, сокрушался горец.

Спиридон Мартынович, старый моряк, имел немало царских наград, но ими не хвастался. Мало говорил о себе, зато о нём всё знали соседи, говорили хорошее.

Старый боцман поднимался рано. Натянув фуражку с кокардой, широкоплечий, приземистый, он, кряхтя, направлялся к Малахову кургану. Ещё в годы юности его, задорного юнгу, водили туда в пивное заведение Малахова. А в Крымскую войну, когда героический Севастополь стал насмерть против флотилии трёх держав – французской, английской и турецкой – и весь год успешно отражал атаки врагов, Спиридон Мартынович был среди малаховцев. Этот курган – главное оборонительное сооружение. О его неприступности, отчаянной храбрости защитников даже чужеземцы слагали легенды.

Часто Спиридон Мартынович поднимался на знаменитый курган, особенно когда ушёл в отставку. Взберётся на самую вершину и застынет, как изваянный из бронзы, глядя на изрезанный бухтами город, на море. Только поредевшие белые волосы волнуются под ветром. Долго так стоит, словно в почётном карауле – в честь тех, кто лёг здесь, умножая славу России-матушки. Но постепенно, отяжелённая мыслями, его голова клонится, устало опускаются тяжёлые плечи. Медленно натягивает он фуражку на лоб и не спеша спускается с кургана. Согбенный, с задумчивыми глазами, бредёт Спиридон Мартынович к ближайшему кабаку, садится и пьёт. В долг ему нальёт любой владелец кабака. Если хозяин не возвращался домой к вечеру, Абакар отправлял Манафа на поиски:

– Иди, сын мой, грешно оставлять человека, когда нечистый отнимает у него и волю, и разум.

Манаф знал, где надо искать Спиридона Мартыновича. Иногда волоком притаскивал его домой, укладывал в постель. Утром, протрезвившись, Спиридон Мартынович говорил соседям, показывая на двери мастерской: «Хоть и басурманы, а душа христианская. Я готов их бесплатно держать в доме, а они день в день, как договорились, платят».

В холодные зимние вечера Спиридон Мартынович часто заходил к лудильщикам. Сидя на полу, со скрещенными по-турецки ногами, он предавался воспоминаниям. Горцы с увлечением слушали рассказы старого боцмана – о дальних странствиях, о единоборстве людей с водной стихией, о храбрых сражениях моряков. Манаф был благодарен хозяину не столько за увлекательные хабары, сколько за то, что тот обучил его чтению и письму по-русски. Прежде Манаф умел писать и читать только по-арабски.