– Какого Гришки? – полюбопытствовал Джавад.

– Мужичонки, Распутина.

– Мужичка, дедушка, не было, из простых был только один моряк, большой такой, сына царя нёс.

– Как же это они Гришку с собой не взяли? – не унимался старик.

– А кто такой Гришка? – недоумевал Джавад.

– Мужик в лаптях, с бородой, святой старец. – Боцман хитро улыбнулся и добавил: – Советчик и помощник её величества. – Но ничего, – продолжал он бормотать, – мужик-лапотник до трона добрался, доказывает, значит, что править может и чернь. Царь только его и немку-царицу слушает. Раз она немка, душа не будет болеть за русский народ. Его величеству надобно не здесь быть, а там, где сражаются армии. Настоящие правители и вожди сами должны быть впереди, коли хотят победы…

Послушал Джавад речи подвыпившего хозяина и понял, что недоволен Спиридон Мартынович царём своим. Придя домой, он рассказал отцу о том, что говорил хозяин о царе.

– Мало ли что можно наговорить, когда языком управляет не разум, а дьявол. Правитель всегда нужен государству, как семье хозяин. Не станет хозяина – порядка не будет, а без порядка жизни не будет. Плохо, когда каждый сам себе хозяин.

– Ты думаешь, отец, что весь порядок от царя? – спросил Манаф, приподнявшись с подушки.

– Не нам, беднякам, об этом судить.

Манаф сдержал себя, он знал, что отец не любит, когда ему возражают, он ведь глава семьи.

Больной Абакар слёг и почти не поднимался. Чаще приходилось оставаться Джаваду дома для ухода за отцом. Старик страдал болезнью сердца. Процесс осложнился водянкой живота. Бледный, с синюшными губами, задыхаясь при малейших усилиях, едва передвигался он по комнате. Манаф хотел было увезти больного в аул, но врачи не порекомендовали, – слишком плох, не вынесет дороги, сказали они.

Да и сам старик в надежде, что ему помогут лекари, не стремился в горы.

– Что там делать? Разве только ехать умирать возле могил предков, – вздыхая, говорил он.

– Не умрёшь, папа, доктор сказал, что обязательно поправишься, – успокаивал Джавад.

– Если на то будет воля Божья. Не хочется уходить, мало погостил на свете, тебя на ноги не поставил, Манафа не женил…

– Обо мне не думай, я уже мастеровой, не пропаду, тебя бы поднять.

– Здесь можно выздороветь, лечат, стараются врачи, пошли Аллах им благополучие! А там, не только в нашем ауле, в Кумухе даже фельдшера нет. Если же придёт неизбежное, отдам душу Владыке. Найдётся и мне место на мусульманском кладбище. Не всё ли равно, откуда явиться на суд Всевышнего…

Наступила зима шестнадцатого года. Тревожное затишье царило в городе. Печальные вести шли с фронтов. Немцы продолжали наступать.

В середине зимы усиленным сопротивлением русской армии удалось приковать германцев к своим позициям. После беспримерного по героизму штурма русские войска взяли первоклассную турецкую крепость Эрзерум.

План наступательных операций немцев в направлении Рига – Кале – Двинск – Киев – Минск оставался только на помеченных флажками и стрелами военных картах. Турецкая армия несла потери на Кавказском фронте. Об этом говорилось много, громко, чтобы заглушить то неизбежное, что, достигнув высшей степени брожения, через все щели подполий и преград, поднималось внутри Российской империи.

Это брожение невозможно было отвлечь военными действиями. Этому не могли воспрепятствовать самодержцы и союзники.

– Абакар, друг мой, крепись, скоро шабаш войне. Идём в наступление. Наш Черноморский флот обстрелял турецкие батареи, расположенные у Трапезунда, и потопил двадцать шесть судов противника, нагруженных провиантом и каменным углём. Нет, Россию-матушку за шкирку взять нелегко. Выпил, ей-ей выпил, за помин души павших за Родину.

Голос Спиридона Мартыновича, зашедшего проведать больного, доходил до Абакара глухо, как будто из подземелья. Он с трудом открыл глаза, глянул на доброго хозяина, принёсшего радостную весть, и закрыл снова. Спиридон Мартынович покачал скорбно головой, смахнул незаметно слезу и ушёл.

Манаф с Джавадом молча проводили вечера у постели больного. Они знали, что скоро конец, хотя где-то в глубине души теплилась слабая надежда на выздоровление отца.

– Сыновья мои, проснитесь, я чувствую, тень Азраила[2] стала у изголовья, – проснувшись однажды ночью, проговорил старик.

Первым поднялся Джавад, спавший рядом, на тахте.

– Отец, ты что-то сказал?

– Сынок, я сказал, что настал мой час, умираю.

– Манаф! – не своим голосом крикнул Джавад.

Испуганный Манаф вскочил на ноги:

– Ты что?

– Отец умирает.

– Дети мои, не поднимайте шума, спокойно учитесь переносить то, что неизбежно. Джавад, садись рядом, прочти мне ясин[3].

Глотая слёзы, мальчишка опустился на колени у постели. Голос его прерывался, дрожал. Он читал всё громче и громче, стараясь заглушить страх, боль, смятение. Упираясь локтями в колени, держась руками за голову, с сознанием полной беспомощности, сидел Манаф.

– Дети мои, будьте людьми, чтобы никто, никогда не посмел недобрым словом помянуть того, чьей плотью и кровью вы были. А ты, старший, не отходи от религии, посещай мечеть, молись – в вере спасение. Меня похорони соблюдая все обряды. На поминки барана зарежь, милостыню раздай больным и бедным.

Наказ отца был неслучайным. Манаф всё реже и реже посещал мечеть. Молясь, не проявлял усердия.

– Всё сделаю, отец, всё.

– Знаю, что сделаешь. Сразу дайте знать матери. Когда станет тепло, поезжайте домой, успокойте ее.

– Поедем, отец.

Старик стал задыхаться. Вскоре он начал громко зевать, словно не спал много ночей, затем впал в беспамятство. Только правая рука поднималась к лицу, слабые дрожащие пальцы приглаживали усы, бороду. Затем руки беспомощно упали на грудь, из полуоткрытого рта после короткого хрипа вырвался последний вздох…

Манаф покрыл отца куском бязи с головой, поставил поближе к Джаваду коптилку.

– Возьми Коран, читай.

Джавад читал, не слыша своего голоса. И с ужасом думал о том, что похоронить отца будет некому Ну что могут сделать соседские мальчики и старый хозяин, который сам едва держится на ногах? Сожалел, что не могут отвезти его в аул. «Похоронить, соблюдая все мусульманские обряды…» – повторял он последнюю просьбу отца. Да, они постараются исполнить его последнюю волю.

Как только рассветёт, раздумывал Джавад, надо сразу сбегать в мечеть, сообщить знакомым татарам, чтобы пришли обмыть, завернуть в саван. Материю для савана отец ещё задолго до смерти сам купил для себя.

Строгий голос брата вновь заставлял мальчика наклоняться над Священной книгой пророка. И он читал, читал до утра.

Опасения Джавада по поводу того, что некому будет хоронить их бедного отца, были напрасны. С раннего утра белобородые татары, русские рабочие, матросы стали заполнять комнату, затем двор.

Джавад был удивлён, увидев среди пришедших товарища Олега. Мальчик подошёл к нему, благодарно пожал руку. Откуда все они узнали о случившейся беде?

Воля покойного была исполнена. Абакара похоронили в тот же день на татарском кладбище с соблюдением всех мусульманских обрядов.

Молчаливым, задумчивым стал Манаф. Он почти не работал в мастерской. Придя домой после работы в порту, уходил и возвращался поздно ночью. В одиночестве нередко томила Джавада тоска по родному аулу.

– Брат, наступила весна, когда же мы поедем домой? – спрашивал он часто у Манафа.

– Скоро, когда меня отпустят товарищи.

Джавад понимал, что брат его нужен городским товарищам для осуществления тайной связи с моряками. Часто думал о матери. Манаф послал ей телеграмму и деньги. Ответа не было. Не до ответа, наверное. Не подорвала бы недобрая весть силы старухи, опасался Джавад.

С каждым днём труднее становилось с хлебом. Иногда часами простаивал мальчик в очереди у частной пекарни. Ещё труднее было с мясом. Выручала рыба. Самым оживлённым местом был теперь рыбный базар, расположенный недалеко от бухты Жемчужной.