Когда взволнованный Магомед умолк, повторив слова шейха Ярагского, Шамиль стал рассуждать:
– Старик прав. Его труды в Кюринском видаете не увенчаются успехом. Прикаспийское шамхальство Тар-ковское и ханство Дербентское давно отторгнуты, стали опорой гяуров. Владетели высокогорных Кази-Кумуха, Хунзаха и Мехтули являются ставленниками царя. На юге – Азербайджан и Грузия, на севере – Осетия, а также Притеречные и Присунженские земли тоже являются владениями русского государства. Вольными остались общества даргинские, койсубулинские и соседние аулы высокогорной Чечни. Этого слишком мало, чтобы противостоять окружению неверных.
– Ты забываешь, Шамиль, что всё, не захваченное гяурами, представляет собой сотворённую могучей рукой Аллаха неприступную каменную крепость. Взгляни ещё раз на гряду этого хребта. – Магомед показал на отроги высот. – Надёжный заслон не только от проникновения холодных северных ветров, но и мощная преграда на пути в горы. Эта гранитная стена тянется на десятки вёрст. На севере она спускается у Чиркея, на юге у Кудутлинских высот. Через хребет проложено несколько тяжёлых проходов, местами доступных пешеходу и горному коню. Проходы Каранайский, Эрпелинский, Бурут щук-Кальский, Шавгие-рек-Кальский и Кудутлинский – один другого труднее. Гарнизон этой естественной крепости хоть и невелик, но силён. Гимры, Унцукуль, Гергебиль, Бетль, Араканы, Ашильта, Ирганай, Кохаб-Росо, Кудатль, Моксох, Игали и другие могут выставить тысячи вооружённых воинов.
– И всё же, – возразил Шамиль, – хоть и недоступный, но всё-таки клочок земли есть клочок.
– Однако, – ответил Магомед, – такой же клочок в Чечне в течение многих лет не может покорить такая большая страна, как Россия, несмотря на орудия, которые стреляют железными ядрами. Наши отцы видели, как прославленный Бей-Булат из Маюр-Тупа и его сподвижник Абдур-Кадыр двинули шеститысячное войско с высот Чечни на царские укрепления, расположенные вдоль Сунжи. Даже сам генерал Ярмул поспешил с солдатами из Гуржистана[24] на выручку осаждённых.
– А чем всё кончилось? – спросил Шамиль и сам же ответил: – В погоне за Бей-Булатом Ярмул огненным смерчем прошёлся по чеченским землям, опустошая аулы, истребляя всё население. А шейха Мансура и мы помним. Новый предводитель мятежных сил тоже был схвачен и погиб, сосланный на чужбину.
– Значит, друг мой Шамиль, нам следует уподобиться овцам, которых будут пасти волки?
– Нет, Магомед, я не за это. Просто я хочу, чтобы ты, прежде чем сделать серьёзный шаг, всё обдумал и взвесил… Тебя я считал и считаю старшим братом. Твоим успехам я всегда радовался как собственным. Твоё поражение будет невыносимым и для меня. Поезжай в Кази-Кумух, посоветуйся с нашим учителем, почтенным устадом Джамалуддином-Гусейном, помня мудрые слова: «Один ум недостаточен для решения вопроса частного, бесполезен в вопросе общем».
– Ты прав, Шамиль, посоветоваться придётся не только с устадом, но и со старейшинами, учёными Койсубулинского общества. Один мудрец сказал: «Советующийся приобретает в наставлениях, полученных в беседах с мудрецами, такую победу, которую не дадут ему ни войско, ни битва, ни оружие».
В это время с улицы донеслись крики.
– Что за шум? – Шамиль быстро встал, подошёл к краю балкона.
– Не только шум, слышны вопли. Может быть, схватились кровники? – сказал Магомед, следуя за другом.
– Это не вопли, а смех.
В нижней части аула из-за поворота дороги, ведущей к площади, показалась толпа ребятишек.
– Диво! Диво! – весело кричали мальчишки, подпрыгивая от удовольствия. Люди высыпали на крыши домов, выглядывали из распахнутых дверей, окон. Весёлые возгласы и громкий хохот с каждой минутой возрастали.
– Что за кейф[25]? Чему радуются наши сельчане? – удивлялся Шамиль, пристально вглядываясь в гущу толпы. – Аллах с ними, пусть лучше радуются, чем плачут…
– Да ты посмотри, на самом деле зрелище довольно потешное, – сказал Магомед, улыбаясь.
– Отвратительное, – с возмущением процедил сквозь зубы Шамиль.
Теперь с балкона дома, обращённого фасадом к сельской площади, хорошо было видно происходящее на дороге. К майдану[26] медленно двигалась вереница ишаков, навьюченных пустыми плетёными корзинами. На голову одного из животных была нахлобучена огромная косматая папаха. За ними, громко распевая песни, шатаясь из стороны в сторону, шли в обнимку двое. Один – в чёрной черкеске, каракулевой папахе, сдвинутой на затылок, – казался вполне приличным. Второй – в бязевом исподнем белье, без шапки, рваный бешмет, натянутый на одно плечо, волочился по земле; из огромных чарыков торчали пучки сена. Бритая голова оборванца, отливая синевой, как круглая тыква, клонилась то на одно, то на другое плечо.
С приближением весёлой кавалькады смех и шум становились громче. Тонкие брови Шамиля сошлись у переносицы. Сквозь узкую щель сощуренных век серые глаза сверкали как лезвия.
– Какое бесстыдство, падение, позор, – шептали его бледные губы.
– Пьяный подобен безумцу, – перестав улыбаться, сказал Магомед.
– Хуже сумасшедшего. Лишённые ума достойны сожаления, а пьяницы – презрения. Правильно сделал бритоголовый идиот, надев свою шапку на ишака, ибо это животное имеет более благоразумный вид, чем следующая за ним тварь в облике человека.
Магомед молчал. Шамиль продолжал возмущаться:
– Надо же дойти до такого состояния по собственной воле, выставить себя посмешищем, потерять честь, совесть. Будь моя власть, клянусь Аллахом, выпорол бы обоих плетью до потери сознания.
– Шамиль, ты всегда отличался добротой не только по отношению к людям, но и к животным. На крутых подъёмах сходил с коня, говоря, что тяжело ему нести седока в гору, и вдруг…
– Не выношу пьяных, мне приятнее видеть свинью, лежащую в грязи, чем мужчину во хмелю. О великий Аллах! – Шамиль посмотрел на небо. – Хвала тебе, избавившему нас от подобного позора! – Затем, повернув лицо к Магомеду, сказал: – Ты ведь знаешь, и мой отец здорово выпивал. Много огорчений он доставил мне. Стыдно бывало выходить на годекан[27], смотреть не мог в глаза сверстникам. Одно было спасение – уйти из дому. Но этим я приносил облегчение себе, а каково было матери, остальным родственникам… Наконец не выдержал. Это случилось вскоре после моего возвращения из Араканы. К отцу пришли гости.
– Иди, сын мой, посиди с нами, пригуби рог, ведь ты у меня уже взрослый, – сказал он.
Повинуясь, я сел за разостланную скатерть, но пить не стал, не поддался уговорам. Опорожнили кунаки огромный ковш, одурели. Налились кровью лица, остекленели глаза, язык высвободился из-под контроля затуманенного рассудка. Стали болтать почтенные гимринские уздени всякие глупости. Посмотрел я на них с грустью, поднялся и ушёл. В этот вечер, провожая гостей, отец упал с лестницы. Я не стал поднимать его и матери приказал не трогать. Пусть, думаю, отрезвеет, и сам увидит, где лежит. Утром как ни в чём ни бывало, встал мой Доного с места, в хорошем настроении вошёл в саклю.
Я не поднялся навстречу, как делал всегда. Он, не обратив на это внимания, сел рядом и говорит вбежавшей сестрёнке: «Патимат, принеси кружку вина, похмелюсь».
– Не смей, – строго сказал я.
Девочка стояла в растерянности, не зная, кого слушать.
– Выйди из комнаты, – шепнул я ей.
Отец с удивлением посмотрел на меня.
– Так вот, отец, говоришь, что я уже взрослый, могу сесть с мужчинами за еду, разрешаешь подносить мне наполненный рог. Напрасно. Я готов как сын выполнить любую волю твою, кроме одной: пить никогда не буду. Больше того, и тебя прошу оставить это дело.
