Недели две каждый вечер на их улице вспыхивали беспорядки, и Банни, скрываясь за занавесками, видел синие мигалки полицейских машин, слышал яростные крики и какие-то взрывы, и все это было, с его точки зрения, больше похоже на празднование некой победы, чем на скорбь по поводу некой утраты.

Для себя он решил, что из дома ему пока лучше вообще не выходить. Ему вовсе не хотелось оказаться в центре разъяренной толпы, для которой он стал бы слишком удобной мишенью. Но и потом, когда на улице снова воцарились мир и покой, ему все еще было страшно. Он, правда, все время твердил себе, что нужно непременно собраться с силами и выйти из дома, но при этом прекрасно понимал, что сам себя обманывает.

Однажды – это было в среду – Ли вернулась с работы и увидела, что ее отец сидит за обеденным столом, аккуратно положив ладони на плетеную салфетку, словно на спиритическом сеансе для одного человека. На нем был красный джемпер с V-образной горловиной. Он посмотрел прямо на Ли и сказал:

– Беда у меня.

– Что у тебя? – не поняла Ли.

– С ногой беда, – невнятно пояснил он.

Она сперва решила, что отец пьян, но, подойдя ближе, увидела, что вся левая сторона лица у него как-то странно обвисла. Она попыталась поднять его и помочь ему добраться до дивана, где он мог бы прилечь, но его не держали ноги, так что ей пришлось втащить его обратно на стул. Он не мог даже толком сказать, сколько времени назад с ним это случилось.

«Скорая помощь» приехала через двадцать пять минут, но отец Ли, казалось, был ничуть не обеспокоен серьезностью ситуации. Фельдшер ловко ввел иглу в вену на локтевом сгибе, подсоединил капельницу и прикрепил иглу толстым крестом из белого пластыря. Пока они на бешеной скорости мчались в больницу под непрерывный вой сирены, Ли все думала, как все это кошмарно не соответствует тому стерильному покою, который царит внутри автомобиля.

Когда они наконец оказались в больнице, отец Ли уже почти утратил способность видеть и внятно произносить большую часть слов. В том числе ее имя. Дело в том, сказал ей врач, что он, скорее всего, слишком долго просидел за столом. По всей видимости, значительно больше часа, тогда как медики считают «золотым часом» лишь самый первый час после инсульта, а в последующие часы любые усилия уже могут оказаться напрасными. Ли очень хотелось знать, понимает ли отец, что судьба предлагает ему простой, опрятный и не связанный с особыми осложнениями выход из этого положения? Что, если он уже решил для себя принять этот «дар», надеясь, что Господь не допустит, чтобы он оказался до конца дней своих прикован к постели, страдая недержанием мочи и нуждаясь в том, чтобы его, как младенца, кормили с ложки?

Второй удар случился у него сразу после полуночи.

Ли сидела в «комнате для родственников», освещенной жестким светом больничных ламп, и тупо смотрела на убогую картину, висевшую на стене: море, маяк и рыбачья лодка. Больней всего было ощущение несправедливости, то, как трусость отца в итоге сыграла ему на руку, подарив возможность так никогда и не испытать настоящих страданий.

Домой из больницы она поехала на такси, потому что очень устала, но уснуть не смогла; она все время соскальзывала в сон и тут же просыпалась, как от толчка, совершенно уверенная, что рядом с ней в комнате находится ее мать.

Утром она чувствовала себя настолько отвратительно, что позвонила на работу и сказала, что не придет, а сама направилась прямо к Банни. Вряд ли он до конца понял ее сбивчивые, перемежавшиеся рыданиями объяснения, но он с такой нежностью обнимал ее, что ей вполне этого хватило. Она рассказала ему об утопленных котятах. И о том, как мать называла ее «своей ошибкой» и «великим разочарованием». И о том, как мать делала шарики, обмакивая горошины в жир, и зимой подвешивала их на леске за окном столовой для зябликов, черных синиц и малиновок. А потом она ему рассказала, как быстро у матери развивалась болезнь, как ей, Ли, несколько последних месяцев не разрешали входить к матери в спальню и как, когда мать уже умерла, она все время забывала об этом, потому что в доме у них ничего не переменилось.

– Я ненавижу своего отца, – сказал ей Банни. – Я не видел его целых двадцать лет и понятия не имею, как он выглядит. Но каждый раз, когда по телевизору показывают толпу, я невольно начинаю всматриваться в лица, надеясь его увидеть.

Она сказала, что совсем не может нормально спать, и он предложил ей, если она, конечно, хочет, пока перебраться к нему и устроиться наверху. Ему стоило немалых усилий не показать, как он доволен тем, что она это предложение приняла.

Она устроилась в той комнате, где раньше спал Банни. Сам он уже очень давно наверх не поднимался. В ванной комнате кран с горячей водой заржавел настолько, что его невозможно было повернуть, а на подоконнике в углах выросла зеленая бархатистая плесень. Подоконник был покрыт толстым слоем пыли, и на нем все еще валялись ржавые кусачки для ногтей, мятая, полуразвалившаяся коробка с пластырями и маленькая коричневая баночка диазепама с полинявшей от сырости этикеткой.

В первую ночь Ли выпила теплого молока с виски, чтобы уснуть, но через пару часов была разбужена жутким храпом Банни и долго лежала в полутьме, не шевелясь и прислушиваясь к звукам, доносившимся снизу. Банни то мучительно всхрапывал, то надолго затихал, и эти периоды тишины становились все длиннее. Ли догадалась: с ним явно что-то не так. Она быстро спустилась вниз и рывком отворила дверь в гостиную. Теперь Банни спал на специальной регулируемой кровати, а не на том желтом диване. Пахло в комнате отвратительно, воздух был спертый, и Ли поспешила раздвинуть шторы и открыть маленькое боковое окно.

Банни лежал на спине, и его кожа как-то неестественно белела в полумраке, а руки двигались так, словно он плыл под водой, изо всех сил стараясь вынырнуть на поверхность. На три, четыре, пять секунд он вдруг совершенно переставал дышать, затем дыхание возобновлялось, но с трудом, словно запустили старый мотор. Может, надо как-то ему помочь? – подумала Ли, когда он снова перестал дышать. Но вскоре он опять задышал. И опять остановился. А потом вдруг проснулся, широко открыл глаза и стал хватать воздух ртом, явно не в силах сделать вдох как следует.

– Банни, это я, Ли, – сказала она и взяла его за руку, – я здесь, с тобой.

Вызвали врача, и он сказал, что виноват тот слой жира, что окутал горло Банни и мешает ему нормально дышать; а также, разумеется, ему мешает тот жир, что у него на груди, да и ослабевшие мускулы попросту не способны приподнимать и поддерживать такой огромный вес. Спать на спине ему ни в коем случае больше нельзя, сказал врач, иначе он может попросту задохнуться. И теперь, видимо, он будет вынужден двадцать четыре часа в сутки находиться в полусидячем положении.

К концу второй недели Ли, вернувшись с работы, обнаружила, что Банни обделался. В то утро никто из социальных работников к нему не пришел, и он просто не смог дольше терпеть. Запах она, разумеется, почувствовала сразу, как только вошла, и уже подумывала, не закрыть ли ей потихоньку дверь и не вернуться ли в отцовский дом, но тут Банни окликнул ее:

– Ли?

И она прошла дальше, в гостиную.

– Извини, мне так неловко, – пробормотал он.

Она налила в пластмассовый тазик горячей воды, прихватила из ванной мыло, мягкие салфетки, рулон туалетной бумаги и полотенце. Затем помогла Банни перевернуться на бок. Кожа на заду и на бедрах у него была воспаленной, покрытой пятнами и большими темно-красными прыщами. Какое-то количество кала попало на простыню, остальное застряло у него между ягодицами, и Ли, чтобы убрать все это, пришлось извести невероятное количество туалетной бумаги, сминая ее в комок и смачивая водой из тазика. Затем она отстегнула углы простыни и синтетической клеенки, подложенной под нее, чтобы защитить матрас, вытащила все это из-под Банни и сухими краями простыни постаралась вытереть его дочиста. Простыню она потом сунула в стиральную машину, а клеенку – в двойной полиэтиленовый пакет.