Да, пишу я эти строки, а сам думаю: приказал бы таперика Самоченков Тырчку да Сверчку. Тырчек целой областью заворачивает, а Сверчек по торговле большой начальник. За границей бывает и по месяцу там живет и более. Вот тебе и комса! Комса – по-старому значит – комсомольцы. И вот что поразительно – способности к загранице у Тимофея выявились еще в те годы. Все он книжки иностранные читал и песни пел заграничные: «Плыви, моя гондола, озарена луной. Раздайся бар каролы над сонною волной…»
Гондола – это лодка по-итальянски, а «бар каролы» – это по-русски значит – «звон гитары раздавайся». Я думаю: таперика вы и сами догадались – карола это есть гитара.
Между прочим, мое прозвище на селе было Дюдюн.
Про самого себя
Сел я про самого себя сочинять и задумался… До чего же моя жизнь удивительная! Вот я все над своей Маруськой смеюсь – темнота! А сам-то я каким был? Таперика я – персональный пенсионер, иногда парторга замещаю. Людей уму-разуму учу, сочиняю. А раньше? Верите или нет – до двадцати лет ни разу в городе не был. Железной дороги не видал. Да что город? Часов настоящих и то не видел. Ну смотрел на ходики в сельсовете. Дак там все просто: время подойдет – выглянет кукушка и прокукует, сколько часов. Только считай. А вот настоящих часов, с римскими цифрами не видел. И читать по ним не умел.
Иным хоть на раскулачивании повезло – и на часы насмотрелись, и кольцы золотые видели. А нам кулаки захудалые попались: псаломщик, да Васютка Мокрая, родственница барина Корнеева, да мельник Галактионов. У псаломщика в избе хоть шаром покати – один самовар отобрали. Пока несли, – у него дудка отвалилась. У Васютки Мокрой отобрали три корзины рюмок разноцветных да тарелок. А часы, говорит, в починку свезла, в Пугасово. У мельника не токмо что часов, порток крепких не было. Скотины полон двор да одиннадцать человек детворы. Они стаканы и те пококали – одни кружки жестяные…
Так и не увидел я часов до самой армии. Из-за этого со мной очень забавная история приключилась. Я вам расскажу ее, а вы сами судите – кем я был и кем стал. Но для соблюдения формы сперва напишу свою автобиографию, то есть кто такие мать и отец.
Зовут меня Петром Афанасиевичем Булкиным. В моей служебной автобиографии записано, что я сын пострадавшего, убитого контрреволюционерами в 1919 году.
Сказать по правде, Булкин Афанасий не отец мне, а отчим. И никакой он не пострадавший. Нанялись они с приятелем гнать скот из Касимова в Пугасово. В дороге бутылью череп сшибли купцу. Взяли деньги, наган. Но их разоблачили и отправили в ссылку на бессрочную каторгу. Мать вышла замуж за другого и против закона прижила с ним меня и брата моего Леванида. Таперика, моего отца взяли на германскую войну, и там он пропал без вести. А после революции возвратился Булкин Афанасий, забрал жену с обоими детьми. Озоровать начал – пил да насильничал. Его и кокнули… Время было неспокойное, поди разберись – кто?
Остались мы одни с матерью, – хата в три окна да лошаденка. Я в работники пошел, пас коней, а брат мой Леванид – баранов.
Писать про эту жизнь неинтересно: материал бедный. Потом вступил в комсомол, стал активность проявлять: неграмотность ликвидировал свою и чужую… И вот, за эту активность, взяли меня в Красную Армию. А председатель Брёховского колхоза Филипп Самоченков выдал мне по такому случаю премию: десять холстин, пять полотенцев с петухами да три разноцветных поневы.
Ну вот, гонят нас в Пугасово, на станцию. А я все думаю: «Что же есть такое железная дорога? Это, должно быть, жестью все устла но. Едешь по ней, а грязи нет». Пригнали нас на станцию – нет никакой жести. Смотрю я – что-то ползет к нам. Ящики не ящики, и на телегу не похожи. Но на колесах… Останавливается перед нами – двери настежь.
– Погружайся! – кричат.
А это, оказывается, товарняк. Залезли мы – и опять вроде бы поезда нет никакого. А что-то на избу похоже: полати, скамейки. Мы залезли на полати, расположились… и уснули.
Просыпаемся ночью. Что такое? Перекидывает нас с боку на бок, как на ухабах. Все скрипит, грохочет… Кто-то как заорет:
– Едем! Едем!!!
Мы к окну. Поглядели – дорога узкая, а рядом глубокий ров. И всем боязно стало: а ну-ка да опрокинет?
Но ничего… Доехали благополучно. Куда-то за Киев увезли нас. На киевском вокзале мне еще показали на часы:
– Смотри, Петро, какие часы! Стрелка за штаны заденет – повиснешь.
Я смотрел, смотрел и ничего не понял. Какие-то палки по кругу раскиданы, да две больших стрелки посредине.
Ну, ладно. Приняли меня в кавалерийскую школу. Получил коня… И вот надо же такому случиться – экземой заболел, и место самое неподходящее, в промежности, извиняюсь.
Пришел я в лазарет, а лепком смотрит эдак подозрительно и спрашивает:
– Ты что, за кобылой, что ли, ухаживаешь?
– Нет, – отвечаю, – у меня конь.
– Ко-онь! – передразнил он меня. – Ах ты поросенок паршивый.
Сел за стол, записал чего-то в книгу и говорит мне:
– Тебе, голубчик, в госпиталь надо ехать, в Днепропетровск. Приедешь на вокзал, там спросишь трамвай номер четыре. Он тебя довезет прямо до госпиталя. Вот тебе пятачок на трамвай.
Сижу я на политзанятиях и думаю: «Ну, как я поеду? А вдруг меня там посадят, как заразного?..»
Название болезни я не мог никак запомнить. «Ежели меня так далеко отсылают, – думаю, – значит, зараза опасная. У нас в Брёхове однажды застрелили лошадь с сибирской язвой и закопали за селом. А что, ежели у меня такая страшная болезнь?..»
Вдруг приходит в класс посыльный и кричит:
– Булкин!
– Ен самый…
– Надо отвечать – «Я»! В штаб вызывают.
И повел меня впереди, как под конвоем. Что делать? Надо идти. Иду и думаю: «За что?»
Входим в какой-то кирпичный дом. Он открывает дверь и в кабинет меня швырь. Осмотрелся я – нет ни решеток, ни охраны с винтовками. Сидит за столом молоденький красноармеец и спрашивает, эдак улыбаясь:
– Вам чего, товарищ красноармеец?
– Не знаю. Меня привели сюда.
– Как ваша фамилия?
– Булкин.
– А-а! Вот ваши документы. Получайте и езжайте в Днепропетровск.
– А кто охранять меня будет?
– Один поедете.
Ну, значит, не страшно. Зараза невелика.
Дал он мне целую пачку всяких бумажек и говорит:
– Запомните, поезд отходит сегодня, в двенадцать часов ночи. Вот билет.
Я поужинал. Хлеб и сахар завязал в узелок, да в карман. И пошел на вокзал. «Ну, когда, – думаю, – будут они, эти двенадцать часов?» Пришел на вокзал – стемнелось. Спрашиваю дежурного:
– Сколько времени?
– А вон часы.
Он показал на стенные часы. Смотрю – такие же, как и на киевском вокзале, – круглые, только палочки и стрелки поменьше. Потоптался я возле них, поморгал глазами – и пошел на перрон. Там стоял какой-то поезд. Думаю, спросить надо – куда идет. Забыл название города, в который мне ехать. Выну командировку, подойду к фонарю, прочту – Днепропетровск. От фонаря отойду – опять позабуду. Ладно, вошел в вагон. Он и поехал… Смотрю я – темно, и ни одного человека. Куда едем?.. Прошел в другой вагон – никого. В третий – пусто. Что такое? Неужели меня одного везут?
Идет вожатая с фонарем, я к ней:
– Гражданочка, скажите, куда я еду?
– А вам куда надо?
– Не знаю.
– Как не знаешь?! – Она посветила мне в лицо и эдак строго: – Билет есть?
– Тут он, в кармане… Да в темноте не видно.
Ну, прочла она и говорит:
– Правильно, в Днепропетровск. Только в Хмельницке пересадка будет. Смотри мимо не прокати.
Доехали до Хмельницка. Слез, спрашиваю:
– Когда поезд на Днепропетровск?
– В девять часов.
Подошел к часам, смотрю и думаю: «Ну, когда они будут, эти девять часов?» Тут, спасибо, муж с женой оказались. Такие вежливые, и все промеж себя: «Ту-ту-ту…» Я их спрашиваю:
– Когда поезд на Днепропетровск?
– В девять часов.
– Это я знаю, но когда?
Они переглянулись и с опаской чуть отступили от меня.
