Живой вдруг вспомнил про заявление насчет ремонта, вынул из бокового кармана, в бумажнике хранилось.

– Поскольку дебаркадер мой худой, вода натекает за ночь по самые копани, в Высокое мне итить одному никак нельзя. Там семьи у меня нет, которая помогала бы отливать воду. Либо матроса мне назначайте, либо жену мою матросом проводите. Прошу не отказать в просьбе. – Живой положил заявление на стол перед Мотяковым.

Тот прочел и пронзительно уставился на Живого:

– Ты с кем это думал, один?

– Один.

– Вот и поезжай один в Высокое. И не дури.

– Не могу… Дебаркадер течет. По самые копани вода. Идите посмотрите.

– Ты ее нарочно напустил.

– Я вас не понимаю. Как так нарочно? Поясните! Вы человек при должности.

– Я знаю. Я все знаю, враз и навсегда! – Мотяков погрозил пальцем. – Выводишь на берег и заливаешь воду.

– Это как же? Через борт ведрами? – Живой иронически глядел на Мотякова.

Тот понял, что хватил через край, но продолжал напирать:

– А по-всякому… Ты мастер отлынивать от работы. Я тебя знаю.

– Ага! – Живой мотнул головой. – Есть такая притча о гулящей свекрови и честной снохе. Свекровь подгуливала в молодости и не верила снохе, что та мужу верность соблюдает. И сына учила: ты побей ее, может, откроется. Так и вы.

– Поговори у меня! – Мотяков не так сильно, как бывало в рике, но все же ладонью прихлопнул по столу. – Захочешь работать, сам качать будешь.

– Я вам что, камерон? У меня на руке вон только два пальца. Я инвалид войны. Давайте мне матроса!

– Да пойми, голова два уха! Сокращение у нас. Либо иди в Высокое, либо увольняйся, враз и навсегда.

Вышел Фомич от Мотякова как во хмелю, аж в сторону шибало. Зашел в ларек.

– Валя, дай-ка мне поллитру перцовочки.

– Ты чего нос повесил, дядя Федя?

– Небось повесишь… – Фомич только рукой махнул. – Вся жизнь моя к закату пошла…

Возле ларька встретил его небритый матрос в брезентовой куртке.

– Ну, что он тебе сказал?

– В Высокое посылает. А мне жить на два дома никак нельзя. Всего четыреста восемьдесят пять рублей. Чего их делить? Ну и беда свалилась… – Фомич сокрушенно качал головой.

– Да брось ты, чудак-человек! Руки-ноги имеешь, и голова на плечах! Проживешь! Ноне не прежние времена. Пошли к нам! У нас ужин варится. Как раз и выпьем.

На берегу Прокоши на месте бывших куч тряпья стоял брезентовый балаган. Перед ним вовсю горел костер. Дым, сбиваемый ветром, сваливал под крутой берег и медленно расползался над рекой. На треноге кипел, бушевал котел с варевом. Бабы расстилали перед балаганом мешки, клали на них хлеб, чашки, ложки. Босоногие ребятишки с визгом носились вокруг костра.

– Тише вы, оглашенные! Смотрите, в огонь не свалитесь… Тогда и жрать не получите! – шумели на них бабы.

Второй матрос, тот, что был у Мотякова, теперь в одной рубахе с закатанными рукавами, босой, красный от огня, помешивал в котле, поминутно черпал деревянной ложкой, сильно дул в нее и громко схлебывал горячее варево.

– Бог на помочь! – сказал Живой, подходя.

– Ужинать с нами, – отозвались бабы.

– Кулеш с пылу с жару… Выставляй бутылок пару! – сказал матрос от костра, косясь на отдутый карман Живого.

– Сдваивай! – Живой поставил на мешковину перцовку.

– Дельно! Маня, принеси бутылочку! – сказал матрос от костра. Давеча, издали, он показался Фомичу совсем молодым. Теперь кепки на нем не было – во всю его голову раздалась широкая лысина, по которой жиденько кудрявился рыжеватый пушок. Он снял котел с дымящимся кулешом и крикнул:

– Навались, пока видно, чтоб другим было завидно!

Разлили кулеш – мужикам в одну чашку, бабам и ребятишкам – в другую. Появилась еще бутылка, заткнутая тряпичным кляпом. Самогонку цедили сквозь губы, морщились, крякали. Она была хороша.

– Неужто сами производите? – спросил Фомич.

– А чего ж мудреного, – сказал небритый.

– Аппарат нужен.

– Мой аппарат – вон блюдце да тарелка. Только сахару подкладывай, – хитро подмигнул небритый.

– С таким аппаратом вам ветер в спину. И дождь не страшен, – улыбнулся Живой. – Мой табачок по такому же рецепту сработан. Ну-кася!

Он вынул кисет и пустил его по кругу. Закурили.

– Дождь теперь в самый раз под траву, – сказал, помолчав, старик.

– Да, сена ноне будут добрые, – подтвердил лысый.

– Все равно половина лугов пропадет. Выкашивать не успевают, – сказал Фомич.

– Нет, у нас в прошлом годе все выскоблили. Косили и старики, и бабы – третью часть накошенного сена колхозникам давали.

– У нас до этого не дошло. Все жмутся… Эх, хозяева! – вздохнул Фомич.

– Нужда заставит – дойдут, – сказал лысый.

– Дак по нужде-то давно уж пора дойтить.

– Те, которые с головой, ноне от нужды уходят, – сказал старик. – Наши вон исхитрились лук на гародах ростить. Государству сдаст – и то по два рубля семьдесят копеек за кило. Вот и деньги!

– Теперь еще и ссуды под корову дают. А в ином колхозе и телку бери, – подхватил лысый.

– Да, это я слыхал… В Брёхове у нас дают. Там председатель сильный. Петя Долгий, мой друг-приятель, – соврал Живой. – Он все зовет меня. А вы, случаем, не думаете в колхоз вернуться?

– У нас не горит, – ответил старик. – Обождем малость, посмотрим, что выйдет. Осенью, правда, приезжаем домой на помощь. Картошку копаем в колхозе исполу. На зиму запасаем и себе, и свиньям.

– Это хорошо! А сенца раздобыть – и корову завести можно. Ежели ссуду дают под корову, почему б и не взять? – спрашивал, оживляясь, Фомич. – Я ведь мастак по коровам был. Очень даже умею выбрать корову. Первым делом надо посмотреть, как у нее шерсть ветвится. Ежели развилок начинается на холке, меж молок ходит до четырех недель… Добрая корова! Потом колодец пощупать… меж утробы и грудей. Большой палец по сгиб погрузнет – пуд молока в день даст… А что? Вот возьму и подамся к Пете Долгому. Чем в Высокое за полста верст, лучше в Брёхово. Побегаю сначала с работы в Прудки. Это ничего. Мне не впервой. Я на ходу легкий. Зато корову получу…

Фомич жадно затягивается табаком, улыбается. Он думает о том, как ловко проведет Мотякова; как придет в контору и выкинет ему кукиш: «Ты меня в Высокое хотел загнать… На-кась, выкуси!..» Голова его кружится от хмеля. Ему и в самом деле хорошо и весело.

– По нонешним временам везде жить можно, – сказал старик.

– Это верно, – соглашается Фомич. – Теперь жить можно.

Записал я эту историю в деревне Прудки со слов самого Федора Фомича Кузькина в 1956 году. Записал да отложил в сторону.

Как-то, перебирая свои старые бумаги, наткнулся я на эту тетрадь. История мне показалась занятной. Я съездил в Прудки, дал прочесть ее Федору Фомичу, и поныне здравствующему, чтоб он исправил, если что не так.

– В точности получилось, – сказал Федор Фомич. – Только конец неинтересный. Хочешь расскажу, что дальше? Дальше полегше пошло…

Попытался было я продолжить рассказ, да не заладилось. А потом догадался: тут уж новые времена начинаются, новая история. А та – кончилась.

– Точно так, – подтвердил Федор Фомич. – Да ты не горюй. Напишешь еще. Моей жизни на целый роман хватит…

Однажды Петр Афанасиевич Булкин, с которым я был хорошо знаком, попросил меня отвезти его рукопись в какой-нибудь толстый журнал. Выбор пал на Ивана Боборыкина, редактора популярного журнала «Красное семя».

– Кем он доводится тому Боборыкину, который написал про Китай-город? – спросил Петр Афанасиевич.