-- Будешь время засекать, ровно 5 минут.

-- А, хорошо, - ответил я.

Странная она какая то, подумал я.

Приноровиться к ингалятору было несложно, но уж больно скучная была сама процедура. Я чуть не заснул, пока дышал через трубку. Глаза у меня уже слипались, когда я услышал шум - это в палату вошла уборщица, Серафима Николаевна, пожилая женщина лет 65-70, вечно ворчащая что-то себе под нос.

-- Что, еще на процедуры свои не ушел, что-ли? - спросила она недовольно.

-- Я ингаляцию делал, сейчас пойду, - ответил я.

-- Аааа.... А то топчите тут, стало быть, убраться нормально не даете... - заворчала уборщица и принялась тряпкой протирать подоконник.

-- Скажите, - вдруг вырвалось у меня ни с того ни с сего, - а Татьяна Ивановна... Ну... почему она такая? Она сердится на нас что - ли на всех?

-- Сердится, - огрызнулась в тон мне уборщица, - о чем ты хоть?

-- Ну, на ребят... - ответил я, чувствуя всю нелепость своего вопроса. Я уже жалел, что задал этот вопрос.

-- Такая она, - вдруг выдохнула Серафима Николаевна, - отворачиваясь от меня к окну, - после того, что 4 года назад случилось...

-- А что случилось? - не отставал я.

-- Сын у нее погиб, - приглушенно, чуть ли не шепотом проговорила уборщица, - ты что, не слыхал про того мальчишку, что из окна выпал?

-- Слышал, - ответил я, чувствуя, как по всему телу бегут мурашки, - после этого тут везде решетки поставили.

-- Поставили... - выдавила сквозь зубы уборщица и вдруг выкрикнула с какой-то непонятной мне злобой, - все из-за озорства вашего. Игрались мальчишки, игрались, вот один и вылез на карниз, мол, гляньте, как я могу. Вот и тебе пожалуйста. Упал вниз и насмерть.

Я слушал Серафиму Николаевну, находясь в каком-то исступлении, не в силах что-либо возразить.

-- А у Танечки, у нее, - вдруг в отчаянии всхлипнула Серафима Николаевна, - у нее, после этого, стало быть... Ну, когда похоронили то... Ну, стало быть, это... Ноги у нее отнялись. Год почти не ходила. А потом ничего, пошла. Пришла к нам снова. Она до того, стало быть, врачом была. А пришла, ей в месте отказали, так она попросилась нянечкой, ну, медсестрой дежурной хотя б. Ее отговаривали все, а она, все свое талдычит, возьмите и все. Взяли, жалко ее стало. Вот и ходит теперь. Ни с кем ни полслова. А ночами, порой, в дежурку забьется, в подушку уткнется и воет, в голос. Только в подушку сильнее утыкается, чтобы голоса не слышно было...

Я молчал, не в силах что-либо возразить. В один миг мне стало ужасно жаль эту странную женщину. Хотелось чем то помочь ей, как то поддержать... Но как...

-- А ты что это, стало быть, сидишь тут? Доктор, стало быть, ждать не будет, - вдруг снова с какой-то злобой кинулась ко мне Серафима Николаевна, - давай, бегом ко врачу, а мне убираться нужно.

То ли процедур в этот день было особенно много, то ли еще что, но к вечеру, когда все ребята из нашего отделения отправились на ужин, я вдруг, как - будто даже неожиданно для себя обнаружил, что совершенно не хочу ни есть, ни пить, ничего. Хочу просто немного побыть один. Не знаю, но... Может, все дело в этой истории с тем мальчишкой? Интересно, а что об этом думает Павлик? Может, спросить у него при встрече?

Чувство неясной тревоги весь вечер не покидало меня. И когда около 8 часов чуть слышно приоткрылась дверь и ко мне вошел Павлик, все в той же своей больничной пижаме, я почувствовал, что мне стало немного легче. Все-таки хорошо, когда ты не один и когда рядом есть... Друг? Как мне захотелось, хотя бы на миг, на мгновение назвать Павлика своим другом...

-- А ты расскажешь сегодня, что там случилось дальше с Элли? - спросил Павлик, пристраиваясь на кушетке напротив.

-- А...Да... А на чем мы остановились?

-- Ну, там, где Элли познакомилась со Страшилой...

-- А, да, вспомнил...

Я начал свой рассказ, но прежнего воодушевления не чувствовал. Меня все время отвлекали мысли о том мальчишке на карнизе и о его матери. Зачем он оказался на этом злосчастном карнизе? Что вынудило его ступить туда? Неужели простая ребяческая гордость, желание показать себя перед сверстниками? Или другое? Неужели он такой дурак, что решился на такой поступок? А может, никто не знает истинных мотивов того мальчишки? На миг я представил мальчишку, стоящего в простой больничной пижаме на высоте около 100 метров. Дует сильный ветер, стараясь оторвать безумца от спасительной стены здания. И вот рука срывается и, мальчишка, еще не понимая, что произошло, падает вниз...

-- Леша, ты чего? Ты чего замолчал? - спросил Павлик, наклоняясь надо мной и с тревогой поглядывая на меня своими светло - голубо - серыми глазами.

-- Паша, я не могу, - выдавил я из себя.

-- Чего не можешь? - не понял Павлик.

-- Скажи, а тебе...бывает страшно? Ну, настолько, что ты не можешь сдержать слез? А почему, из-за чего, сам иногда не понимаешь?

Павлик как-то странно посмотрел на меня. Присел на кушетку. И отвернулся.

-- А тебе? - вдруг спросил он.

-- Бывает. Особенно когда один и когда рядом никого нет. Когда не можешь чего-то понять в жизни, и когда помочь понять это никто не может, кроме тебя самого. А ты боишься принять какое-то решение, потому что не знаешь, прав ты окажешься или нет.

-- А родители как же? - спросил Павлик, поворачиваясь ко мне.

-- Родители... Они заботятся обо мне, но порой не могут понять меня. Или просто не хотят, потому, что всегда заняты. Они все простое объясняют очень сложными вещами и я тоже сам не понимаю их поэтому.

-- А друзья?

-- У меня нет друзей, - решился я, чувствуя, что к горлу подкатывает ком.

-- А что такое по-твоему дружить? - спросил Павлик.

-- Не знаю... Наверное, доверять друг другу во всем, заступаться друг за друга всегда. Чтобы никогда не оскорблять друг друга, быть внимательным друг к другу. Быть как три мушкетера... А для тебя?

Мы помолчали. Павлик отрешенно смотрел куда-то вдаль мимо меня.

-- А мне кажется.... - вдруг признался Павлик, - что друзья, это... Ну, как... Как Элли и Страшила. Когда вместе готовы идти по дороге из желтого кирпича до самого конца. И только вместе...

До конца... От этих слов мне стало страшно... Может, тот мальчишка на карнизе...

-- Скажи, а ты слышал про того мальчишку? Ну, который 4 года назад упал с карниза...

Павлик странно и немного испуганно посмотрел на меня.

-- А ты что думаешь? - спросил он.

-- Ну, кто-то говорит, что он просто дурак, решил выпендриться перед другими ребятами.

-- Ну а ты? Ты что думаешь?

-- Я не знаю. Мне кажется, он пытался что-то сделать, может, кому-то помочь. Потому что... Потому что глупо вот так и вниз впустую. А мама его плачет по ночам тут, места не находит себе...

Павлик снова отвернулся.

-- Ты ничего не знаешь и не понимаешь. И никто не знает, - выдавил он.

-- А если бы у тебя была возможность узнать, почему это произошло?

-- Зачем? Это разве кому-нибудь поможет? - с непонятной горечью возразил Павлик

-- Да, поможет, - горячо ответил я, - потому что... потому что только правда может помочь маме этого мальчишки. Ей и так непросто осознавать, что ее сына больше нет. Тем более, что за ее спиной и так люди шепчутся - "вон, смотрите, женщина идет, у которой сын погиб из-за своей глупости". Только правда даст понять всем тем, кто считает этого мальчишку дураком и озорником, как говорит Серафима Николаевна, что это не так.

-- А может, этот мальчишка и правда дурак? И все твои мысли это просто твоя фантазия, - тихо спросил меня Павлик.

-- Нет. Я не знаю, почему, но нет... А как это выяснить, я не знаю...

-- Странный ты все-таки, - как - будто озадаченно ответил Павлик.

-- Почему?

-- Потому что... Потому что другие меня бы уже давно засмеяли за такие вопросы. Обозвали бы дурачком. А ты - нет. Почему так?

-- Потому... - ответил я, не решаясь вслух произнести то, что хотел уже давно, - потому что я хотел бы... Я хотел бы, чтобы ты... Чтобы мы...