– Выпила из тебя немного крови? Но ты сейчас выпьешь из меня ровно столько же.

Действительно, энергетический баланс между нами всегда регулируется сам собой: ни за одной из сторон неоплаченных долгов не остается. Неужели неподдельная взаимная любовь всегда имеет столь эмпирически-материальную основу?

Впрочем, основа есть у всего подлинного и ненадуманного. А материальная, моральная – кто возьмется различить? Твердую границу между материей и духом пытались проводить только однозначно-аморальные циники вроде Карла Маркса. Но есть немцы, мыслящие более тонко. Вот, к примеру, Карл Кальтенбах, автор статьи «Реальные условия счастья»{81}, которую я недавно прочел в одном «цайтшрифте». Все счастливые семьи счастливы по-разному, утверждает Кальтенбах и предлагает свою типологию благополучных пар, исходя из двух факторов: витальности и самоотверженности. Всех потенциальных партнеров он подразделяет на витальных (В) и хилых (Х), а также на эгоистов (Э) и альтруистов (А). Накладывая эти две антитезы друг на друга, он получает четыре разновидности: 1) витальный эгоист (ВЭ); 2) витальный альтруист (ВА); 3) хилый эгоист (ХЭ); 4) хилый альтруист (ХА).

Возможны следующие любовно-брачные сочетания:

1. ВЭ + ВЭ

2. ВА + ВА

3. ХЭ + ХЭ

4. ХА + ХА

5. ВЭ + ВА

6. ВЭ + ХЭ

7. ВЭ + ХА

8. ВА + ХЭ

9. ВА + ХА

10. ХЭ + ХА

Из всех перечисленных позиций только третья исключает возможность счастья: два хилых эгоиста никак не могут создать общее любовное пространство. Затем Кальтенбах описывает девять моделей счастья, присваивая каждой особое наименование и иллюстрируя ее примерами реальных знаменитостей, фамилии которых, впрочем, не всегда известны русскому уху и глазу. Приведу лишь некоторые характеристики счастливых союзов: «компромисс эгоизмов на основе общих масштабных интересов» (№ 1), совместная борьба с жестоким миром и бесконечное сочувствие к слабостям друг друга (№ 4), социально активный партнер ищет дома «тихую пристань», а другой партнер удачно этим пользуется (№ 6).

Мое внимание, естественно, привлекла позиция за номером два – сочетание двух витальных альтруистов. Кальтенбах присвоил этой модели греческое название «Адельфой», переведя его в скобках для немцев словом «Гешвистер»; по-русски такой лексемы нет, чтобы одним словом передавалось значение «брат и сестра». Эта модель, пишет ученый, встречается исключительно редко, а среди людей прославленных и очень преуспевающих почти не зафиксирована. Дело в том, что витальный альтруист – лакомый кусок для витального эгоиста, который зорко высматривает такую добычу с целью создания выгоднейшего союза по модели № 5: на этом уровне почти всех витальных альтруистов обоего пола расхватывают. Даже у хилых эгоистов иногда хватает ума сообразить, что почем, и они нередко концентрируют все свои силенки, чтобы заполучить ВА и всю жизнь им питаться, – отсюда не столь уж раритетная модель № 8 (тем более что природа любит соединять абсолютные противоположности). Мудрейшие из витальных альтруистов, однако, выбирают в партнеры неброского, но преданного и верного ХА и живут с ним по модели № 9 до глубокой старости – это нечастые, но самые прочные браки, почти на сто процентов застрахованные от разрывов.

Когда же ВА встречается с ВА, они сразу чувствуют родственность натур, но как бы стесняются ее: в любовной близости им видится что-то кровосмесительное. ВА и ВА могут годами лелеять взаимную симпатию в тайне от самих себя, пользоваться любыми предлогами, чтобы отдать свою любовь не друг другу, а кому-то еще, тому третьему (ВЭ, ХА или ХЭ), который в ней якобы больше нуждается. Однако, если препятствий нет – их теснейшая близость предрешена. Стоит двум витальным альтруистам на час остаться наедине – и между ними вспыхнет роман. Взаимодействие партнеров будет исключительно глубоким и интенсивным, брак – упоительно-счастливым, что, однако, не гарантирует прочности, поскольку обе стороны полны опасной открытости миру.

С пресловутым Петровым Деля продолжает видеться и после своей благополучной защиты: несомненно, их объединяет нечто большее, чем импотенция. К каждой встрече она готовится не меньше двух дней. Начинает со старательного переписывания собственных «наработок» (противное слово, но уже укоренившееся), которые потом растворятся в монографиях мэтра (выдаст, сукин сын, как говорится, «шутя за свое»{82}, а потом ведь отнюдь не общим памятником будет{83} бородатый монумент во дворе институтской клиники), и заканчивает мытьем длинных каштановых волос и подбриванием подмышек: этот ритуал женщины обыкновенно приурочивают к самым ответственным событиям и свиданиям.

– Эта кофточка сюда не подходит? Или юбку серую лучше одеть?

– Надеть – ты хочешь сказать? По-моему, никакой разницы. И вообще не понимаю, зачем женщины меняют туалеты ежедневно. Они это делают друг для друга, а не для мужчин, которые их ухищрений просто не замечают. А поскольку у русских женщин денег поменьше, чем у английской принцессы, то при таком стремлении к разнообразию им приходится и дешевку носить, и старье выдавать за новое. Вот если бы нашлась среди вас такая смелая женщина, которая день за днем ходила бы в одной и той же одежде! Это был бы новаторский ход: мужчины, полагаю, тут же вокруг нее забегали бы, просто подсознательно бы на них подействовало такое постоянство. Повтор – сильнейший прием.

– А, что бы ты понимал!

Никогда, даже в шутку не спрашиваю Делю о характере ее близости с Петровым, да и наедине с собой задаваться этим вопросом не хочу. Даже если… Ну, даже если – это, в общем-то пустяк по сравнению с ее душевной и профессиональной ему преданностью. И потом мне не может быть плохо от того, от чего моему близнецу хорошо. Оказывается, я не эгоцентрик. Жизнь раньше навязывала мне такое амплуа, но она же сместила мой центр вбок, вывела его за пределы моего тела и разместила в точке слияния с другим телом, теперь тоже моим.

Деля, напротив, меня мордует (не от латинского ли «мордере», то есть «кусать», это словечко – или все-таки от нашей «морды»?) беспричинной ревностью постоянно. Причем поводом для моральных укусов (иногда и физических, с оставлением следа зубов на теле жертвы) служит такая невинная сфера, как моя преподавательская работа. В джазе только девушки – таков неминуемый удел всех филологических вузов. Случается, что эти девушки мне звонят, чтобы передать листочки со своими каракулями, а до появления Дели они нередко заглядывали ко мне домой. Готов поклясться, что никогда ни в малейшей степени не склонялся к тому, что мои немецкие коллеги называют «техтель-мехтель» (очевидно, по-нашему это будет «шуры-муры»). И не по причине высоких нравственных устоев, а ввиду природы своей. Но Деле объяснить это невозможно. «Не в тебе дело, а в них. Все студентки влюбляются в преподавателей, даже в самых невзрачных и плюгавых». Как-то едем мы в троллейбусе, и вдруг Деля дергает меня за рукав: «Посмотри, посмотри на этого человека». Вижу из окна стоящего у перехода ничем не примечательного субъекта – лысоватого, сутулого, с совершенно бесполым и бездуховным выражением лица, да еще к тому же с бабьей болоньевой сумкой в руках. А Деля победоносно: «И вот в это я была на втором курсе влюблена. Он у нас читал гистологию». Довольно парадоксальная аргументация: она влюблялась в зачуханного доцента, а отвечать теперь должен я.

И что опять-таки парадоксально – никакой ревности к Тильде, а уж здесь-то все основания имеются. В подходящую минуту рассказываю Деле о своей трагической молодости, показываю немногочисленные сохранившиеся фотографии. Увидев стремительную осанку Тильды, схваченной кадром в полный рост, Деля на секунду поджимает губки: «Красивая… Даже удивительно, что ты…», но потом мгновенно перестраивается на пристальную, детализированную заинтересованность, как будто готовится исполнить роль той женщины, о которой идет речь: «Мне через год будет столько же… А как она одевалась? А с едой у нее были проблемы?» Мое повествование прерывается несколькими минутами молчания, то есть не совсем молчания, а я бы сказал, бессловесности. Мечты о Тильде, мои десятилетние ретроспективно-болезненные фантазии вдруг находят своеобразную реализацию. «Палимпсест», – успеваю подумать…