Чёрная круглая таблетка на тангенте оказалась ничем иным, как достаточно чувствительным микрофоном, называемым ДЭМШ1, который включался нажатием кнопки, и офицер, сидевший за столом, держа микрофон совсем близко у рта, негромко, но чётко надиктовывал всё новые и новые слова, с выверенными словно по метроному паузами – слова, которые совершенно не имели никакого смысла и логики в их последовательности, и подобранными так, что воспринимались совершенно однозначно, вряд ли это имело отношение к проверке правописания, и с уровнем громкости и качеством произношения, не содержащего ни единого намёка на проверку слуха.

– Провод… Колесо… Стрела… Камень… Трапеция… – звучало в наушниках.

Одновременно с этим в дело включился второй офицер, и тест стал приобретать некоторые странности. Второй полковник неторопливо прохаживался между рядами сидевших за партами «писателей», пристально изучал их «произведения» и, периодически наклоняясь к уху тестируемого, что-то говорил. Когда он подошёл к Герасиму, то, выполняя эту процедуру, вполне членораздельно, но не в приказном тоне, а голосом вкрадчивым, будто подсказывающим и доброжелательным, показывая пальцем на написанное двумя строчками выше слово АРБУЗ, произнёс:

– Это слово неправильное, тут должно быть слово ОГУРЕЦ,.. слово АРБУЗ зачеркни, а ОГУРЕЦ напиши рядом, – сказав это, не дожидаясь реакции и не интересуясь последствиями своей «подсказки», он прошёл к сидящему за следующей партой.

Задумываться времени не было, потому что офицер, сидевший за столом, уже диктовал следующее слово. Ходивший от парты к парте полковник не имел при себе даже бумажки с нужным текстом, и сразу закралось сомнение, а знает ли он вообще, какие слова тут должны быть – ведь маловероятно, что он помнит весь этот бред наизусть. Однако Герасим быстро и послушно зачеркнул слово АРБУЗ и рядом написал ОГУРЕЦ. Зато сразу стало понятно, почему гарнитуры не имеют современной звукоизолирующей прокладки. Да, для того чтобы было слышно голос второго офицера, ходившего по аудитории между рядами, своими нелепыми действиями вселяя сумятицу в их «творческий» труд. Подсмотреть, как на это реагируют другие тестируемые, Герасим не мог – тест был спланирован таким хитрым образом, что времени на это не хватало, всё новые и новые слова звучали из наушников, и он послушно и записывал, и исправлял «ошибки» каждый раз, когда очередь прохаживающегося по аудитории полковника доходила до него.

Внезапно тест закончился. По аудитории прошёлся шумок, в конце листа каждый испытуемый разборчиво написал свои имя, фамилию, отчество, поставил дату прохождения теста и подпись, после чего второй офицер ещё раз обошёл аудиторию и собрал все рукописи.

Таким образом последняя формальность была соблюдена, однако последствия этого странного теста оказались куда значительней, чем их преподносили его организаторы.

Как это ни странно может показаться, но таких «послушных» как Герасим оказалось немного. Этот тест стал точкой бифуркации в их судьбе, потому что всем, кто безропотно «исправлял» незнамо что, был предложен курс обучения не лётчиков-истребителей, а лётчиков-космонавтов! Зачисление, карантин, новенькая красивая курсантская форма, присяга – всё померкло на фоне этого неожиданного поворота судьбы, и перспективы предстоящих свершений вырисовывались яркими радужными красками.

До поступления в лётное училище Герасим жил с мамой в Санкт-Петербурге в многоквартирном девятиэтажном доме. Он не застал ни Перестройки, ни развала Великой страны и ощущал жизнь таковой, каковой она была на момент проявления сознания, просто принимая устройство бытия во внезапно возникшем мире, точно так, как ребёнок учится играть на компьютере, принимая кем-то придуманные правила игры, совершенно не задумываясь ни почему они такие, ни почему он так смиренно следует им.

Наверное, каждый человек хоть раз пытался вспомнить, с какого момента он осознаёт свою жизнь. Сравнивая свои воспоминания с рассказами мамы, Герасим обнаружил, что помнит события, имевшие место, когда он был годовалым ребёнком. Однако вскоре стало заметно, что природа наградила его не только хорошей памятью, но и качеством, присущим той категории людей, для которых любая игра непременно становится чуточку менее интересна, нежели мысль о том, как она устроена, название которому – любопытство. Может быть поэтому, одиночество, часто заполнявшее его детство из-за постоянного отсутствия матери дома, занятой заработками в тяжёлое время внезапно рухнувшей социальной защищённости и зарождающегося по законам волчьих стай и одиноких волков капитализма, когда никому нет дела до того, выживешь ты или нет, не было ему в тягость.

В силу этих обстоятельств он рано стал самостоятельным, всегда умел найти, чем ему заняться, занятия придумывал себе всегда сам и всегда интересные. Друзья его любили именно за такую способность, и в компании с ним всегда было интересно. Это не значит, что он никогда не скучал. Конечно скучал, но он научился получать удовольствие и от одиночества тоже.

Немалую роль в его воспитании сыграл Григорий Яковлевич – сосед, живущий в квартире рядом, на одной с ними лестничной площадке их старой многоэтажки, которого Герасим называл дядя Гриша. Человеком тот был образованным, преданно любящим точные науки, но главным качеством, которое привлекало в нём парнишку была возведённая в степень абсолюта честность. Как и многие просто порядочные люди, сожалеющие о попрании обществом норм социалистической морали, умеющие честно трудиться, но не способные опуститься до низменных, исключающих понятие совесть методов расталкивания себе подобных в борьбе за место под капиталистическим солнцем, Григорий Яковлевич тоже много работал и редко бывал дома, но даже нечастые встречи имели силу колоссального воздействия на сознание Герасима, отчасти благодаря которому сформировались и его взгляд на жизнь, и основные жизненные принципы – ведь для живущего без отца мальчугана, это был практически единственный мужской авторитет. Например, однажды Григорий Яковлевич сказал ему такие слова:

– Гера, ты понимаешь, математика – это самая прекрасная наука, которую создал человек. Она не только красивая, но и самая честная наука на Земле! В ней можно ошибиться, но нельзя соврать, и тот кто её полюбил и следует ей, сам становится честным. А честность и порядочность – это самые главные человеческие качества, которые хотелось бы видеть в людях. Но в нашей жизни это, к сожалению, не так, и честность людей часто воспринимают как слабоумие. Достоевский так и назвал своё произведение – «Идиот», и поражает оно всех именно этим противоречием.

А ещё Герасим научился ждать. Все воспоминания в прожитой жизни так или иначе были связаны с ожиданием, и размышления о секундах, минутах, часах и ВРЕМЕНИ как таковом появились раньше, чем тривиальная мысль о том, зачем я живу – ведь когда мама уходила по делам, то говорила – «я приду, когда маленькая стрелка будет на этой цифре»; после чего, как только за мамой закрывалась дверь, Герасим бежал на кухню, подставлял табуретку, брал стоящий на холодильнике будильник, ставил его на стол, садился прямо перед ним и подолгу так сидел, разглядывая циферблат и пристально всматриваясь в напрочь застывшую короткую толстую чёрную стрелку часов, тщетно пытаясь уловить её движение; и может быть потому, первая «игрушка», ставшая жертвой на пути познания мира, которую он с молчаливым усердием, влекомый непреодолимым желанием узнать, как ОНО (ВРЕМЯ) выглядит, разобрал, были мамины наручные часы, а память его до сих пор хранит яркие детские воспоминания и об их внешнем виде, и о маленьких, волшебных шестерёнках, крутящихся в блеске ювелирной красоты конструкции загадочного механизма, обнаруженного внутри.

Да, ждать приходилось часто, и уж что-что, а ждать он научился. В детстве, когда время тянется намного медленнее, чем у взрослых, поначалу это было особенно трудно – ждать дома одному того желанного момента, когда же мама придёт с работы, преодолевая при этом совсем простой и казалось бы естественный, но такой сильный и безжалостный для маленького ребёнка, запоминающийся на всю жизнь детский страх одиночества, постоянно отгоняя от себя мысль – «а вдруг она не придёт?», отчего страх только усиливался, и в крохотную, нежную, ещё совсем безгрешную и чрезвычайно ранимую душу трёхлетнего ребёнка вваливалась беспредельная тоска, неминуемо сопровождаемая горьким вкусом неудержимых детских слёз, наворачивающихся на глаза и заставляющих видимые предметы удивительным образом менять размеры, дрожать и искажаться, а потом от моргания легко скатывающихся по щекам, приводя в норму картинку мира, что сразу привлекло внимание и отвлекало от грустных мыслей, а пытаясь воспроизвести странное явление, оказывалось, что слёз-то больше нет, и быстро возникло понимание того, что коротать ожидание гораздо легче, если иметь интересное занятие. (Хотя,.. как всё-таки мало нужно детям для счастья – всего лишь чтобы мама была рядом.)