Погляди-ка, мой болезный,

Колыбель висит над бездной,

И качают все ветра

Люльку с ночи до утра.

И зачем, живя над краем,

Со своей судьбой играем,

И добротный строим дом,

И рожаем в доме том.

И цветет над легкой зыбкой

Материнская улыбка.

Сполз с поверхности земной

Край пеленки кружевной.

15 сентября 1976 г.

Диаспора. Рассеянье.

Чужого ветра веянье.

На чуждой тверди трещина.

Чьим богом нам завещано

Своими делать нуждами

Дела народа чуждого

И жить у человечества

В гостях, забыв отечество?

Мне речки эти сонные

Роднее, чем исконные.

И коль живу обидами,

То не земли Давидовой.

Ростовские. Тулонские.

Мы толпы Вавилонские,

Чужие, многоликие,

Давно разноязыкие.

И нет конца кружению.

И лишь уничтожение

Сводило нас в единую

Полоску дыма длинную.

Но вечно ветра веянье

И всех дымов рассеянье.

Шито белыми нитками наше житье.

Посмотри же на странное это шитье.

Белой ниткой прошиты ночные часы.

Белый иней на контурах вместо росы.

Очевидно и явно стремление жить

Не рывками, а плавно, не дергая нить.

Шито все на живульку. И вечно живу,

Опасаясь, что жизнь разойдется по шву.

Пусть в дальнейшем упадок, разор и распад.

Но сегодня тишайший, густой снегопад.

Белоснежные нитки прошили простор

В драгоценной попытке отстрочить разор,

Все земное зашить, залатать и спасти,

Неземное с земным воедино свести.

А вместо благодати – намёк на благодать,

На все, чем вряд ли смертный способен обладать.

О, скольких за собою увлёк еще до нас

Тот лик неразличимый, тот еле слышный глас,

Тот тихий, бестелесный мятежных душ ловец.

Куда, незримый пастырь, ведешь своих овец?

В какие горы, долы, в какую даль и высь?

Явись хоть на мгновенье, откликнись, отзовись.

Но голос твой невнятен. Влеки же нас, влеки.

Хоть знаю – и над бездной ты не подашь руки.

Хоть знаю – только этот почти неслышный глас –

Единственная радость, какая есть у нас.

Иди сюда. Иди сюда.

Иди. До Страшного суда

Мы будем вместе. И в аду,

В чаду, в дыму тебя найду.

Наш рай земной невыносим.

На волоске с тобой висим.

Глотаем воздух жарким ртом.

На этом свете и на том

Есть только ты. Есть только ты.

Схожу с ума от пустоты

Тех дней, когда ты далеко.

О, как идти к тебе легко.

Все нипочем – огонь, вода.

Я в двух шагах. Иди сюда.

К юной деве Пан влеком

Страстью, что страшнее гнева.

Он бежал за ней, но дева

Обернулась тростником.

Сделал дудочку себе.

Точно лай его рыданье.

И за это обладанье

Благодарен будь судьбе.

Можешь ты в ладонях сжать

Тростниковой дудки тело.

Ты вздохнул – она запела.

Это ли не благодать?

Ты вздохнул – она поет,

Как холмами и долиной

Бродишь ты в тоске звериной

Дни и ночи напролет.

Не мы, а воздух между нами,

Не ствол – просветы меж стволами,

И не слова – меж ними вдох

Содержат тайну и подвох.

Живут в пробелах и пустотах

Никем не сыгранные ноты.

И за пределами штриха

Жизнь непрерывна и тиха.

Ни линий взбалмошных, ни гула –

Пробелы, пропуски, прогулы.

О мир, грешны твои тела,

Порой черны твои дела.

Хоть между строк, хоть между делом

Будь тихим-тихим, белым-белым.

Все в воздухе висит.

Фундамент – небылица.

Крылами машет птица,

И дождик моросит.

Все в воздухе: окно,

И лестница, и крыша,

И говорят, и дышат,

И спят, когда темно,

И вновь встают с зарей.

И на заре, босая,

Кружу и зависаю

Меж небом и землей.

Еще немного все сместится –

Правее луч, южнее птица,

И станет явственнее крен,

И книга поползет с колен.

Сместится взгляд, сместятся строчки,

И все сойдёт с привычной точки,

И окажусь я под углом

К тому, что есть мой путь и дом,

К тому, что есть судьба и веха.

Как между голосом и эхом,

Так между мною и судьбой

Возникнет воздух голубой,

Мгновенье тихое, зиянье,

Пугающее расстоянье.

И тех, с кем жизнь текла сия,

Едва коснется тень моя.

Неясным замыслом томим

Или от скуки, но художник

Холста коснулся осторожно,

И вот уж линии, как дым,

Струятся, вьются и текут,

Переходя одна в другую.

Художник женщину нагую

От лишних линий, как от пут,

Освобождает – грудь, рука.

Еще последний штрих умелый,

И оживут душа и тело.

Пока не ожили, пока

Она еще нема, тиха

В небытии глухом и плоском,

Творец, оставь ее наброском,

Не делай дерзкого штриха,

Не обрекай ее на блажь

Земной судьбы и на страданье.

Зачем ей непомерной данью

Платить за твой внезапный раж?

Но поздно. Тщетная мольба.

Художник одержим до дрожи:

Она вся светится и, Боже,

Рукой отводит прядь со лба.

Хоть кол на голове теши –

Всё улыбаешься в тиши.

Тебе – жестокие уроки,

А ты – рифмованные строки.

А ты – из глубины души

Про то, как дивно хороши

Прогулки эти меж кустами

Ольхи. Твоими бы устами…

Живи, младенческое «вдруг»,

Уже почти замкнулся круг,

Уж две минуты до конца,

И вдруг – карета у крыльца.

И вдруг – средь чащи светлый луг.

И вдруг – вдали волшебный звук.

И вдруг – жар-птица, дед с клюкой,

Края с молочною рекой.

Уходит почва из-под ног,

Ни на одной из трех дорог

Спасенья нету, как ни рвись.

Но вдруг, откуда ни возьмись…

Приходит Верочка-Верушка,

Чуднáя мамина подружка.

Она несет большой букет.

(Сегодня маме тридцать лет.)

Несет большой букет сирени,

А он подобен белой пене,

Такая пышная сирень.

Я с пышным бантом набекрень

Бегу… Гори, гори, не гасни,

Тот миг… И розочку на масле

Пытаюсь сделать для гостей…

Из тех пределов нет вестей,

Из тех времен, где дед мой мудрый

Поет и сахарную пудру

Неспешно сыплет на пирог.

И сор цветочный на порог

Летит. И грудой белой пены

Сирень загородила стены.

Среди деревьев белых-белых

Пансионат для престарелых.

Он свежевыбелен и чист.

И валится печальный лист,

Под стариковские галоши.

И нету неизбывней ноши,

Чем ноша отшумевших лет.

И нынешний неярок свет

Для старости подслеповатой.

Прогулка для нее чревата

Простудой. И «который час»

Спросил меня в десятый раз

Старик. Не все ль ему едино