Обнимая – после мгновений взаимной потери памяти – прижавшееся к нему упругое тело чувствительной Лили, сознавшейся, что ей еще никогда не было так хорошо с мужем (который, оказывается, у нее все-таки был и работал в какой-то то ли слишком солидной, то ли секретной организации), он мысленно сравнивая двух женщин, ее и жену, стараясь понять, почему такой безмятежной и безвинной легкости, как с Лилей, он не испытывал ни разу с самой первой ночи с Инной… И пришел к выводу, что причина именно в жене, в том, что она слишком большое внимание уделяет физической близости, в то время как Лиля все эти вечные мгновения не отводила взгляда зеленоватых глаз и они близки были не столько нижней половиной тел, сколько чем-то более тонким, неосязаемым, наиболее сильным…
И вдруг вспомнилась та, отвергнувшая его девочка, и, глядя на изогнувшуюся в истоме покоя и насыщения Лилю, он впервые пожалел не себя, а ту девочку, потому что никто, он был в этом уверен, никто, кроме него, не мог дать ей блаженства обожания… И улыбнулся от понимания, как она была глупа, что не догадалась об этом…
На следующий день Лиля не вышла на завтрак, он застал ее в прострации, в нравственных мучениях, она не хотела его видеть, истерично замахала на него руками и с треском захлопнула дверь. Сначала он обиделся, потом постарался понять и, кажется, понял, потому что она в момент их близости назвала его Вадиком, вероятно, она все-таки любила своего мужа и поддалась настроению, очарованию слов, как, впрочем, и он сам, ведь он тоже помнил о жене… Поэтому вновь ощутил себя свободным, к тому же теперь уверенным в себе мужчиной, самцом и один пошел на пляж.
На пляже он сам познакомился с Оксаной Ивановной, потому что не смог пройти мимо: легкая полнота и выделяющаяся рядом с другими мраморность кожи (она лежала под большим зонтом) возбуждали его, как ничто другое, порой пугая всплеском неудержимой животной страсти. В такие мгновения он понимал насильников, которых представлял в образе древнеримских легионеров (может, оттого, что под их доспехами не предполагалось наличие белья и вскинуть собственный подол, как и подол добычи, было делом одного движения), которые брали женщин, изливая в них звериное напряжение сражения, страх смерти, восторг собственного спасения, ненависть к поверженному противнику, которому эта женщина принадлежала.
Он присел с ней рядом и не удержался, коснулся ладонью начинавшей краснеть спины, переживая за неизбежные изменения этой соблазнительной белизны, и, когда из-под широкополой шляпы вывернулось белокурое пухленькое личико с капризно сложенными губками, готовое выпалить нечто жалящее (как делает это змея, по-
чуявшая опасность), голосом, пропитанным не желающим быть тайным желанием, произнес:
– У вас такая чувствительная кожа… Я бы посоветовал больше сегодня не загорать.
И Оксана Ивановна, тридцатилетняя, знающая себе цену и не терпящая пляжных приставаний, тем более неотесанных южных мальчиков, которые больше всего любили свое «облако в штанах», считая это главным достоинством (за последние пять лет, когда стала регулярно отдыхать одна, она в этом уже разобралась), неожиданно для себя кокетливо удивилась:
– А это заметно?
И Красавин уже без сомнений стал нежно гладить ладонью ее спину:
– Вот здесь уже пятнышко… И здесь покраснело…
Легко проскользил ладонью до резинки купальника, с трудом удержавшись, чтобы не просунуть руку дальше…
И Оксана Ивановна, что совсем на нее не было похоже, не только не оттолкнула эту наглую, по-хозяйски ползающую по ней руку, но даже поблагодарила и поинтересовалась, не местный ли он спасатель, на что этот условно симпатичный молодой мужчина (она почему-то была уверена, что не юноша) засмеялся, искренне удивляясь, как можно его, серьезного человека, имеющего жену, дочь и ответственную работу, принять за местного ловеласа, у которого вместо серого вещества пляжный песок…
Оксане Ивановне его монолог понравился, она задорно посмеялась и, не задумываясь, согласилась сходить вместе с ним в море, немножко поплавать перед обедом…
В воде они расшалились, как дети, и он вдоволь насладился прикосновением к еще более соблазнительным на ощупь телесам, отмечая случайные касания тайных мест и воображая, какими сильными будут эти ощущения, когда ему будет позволено…
Он обрадовался, что Лиля не пришла и на обед, подождал возле столовой Оксану Ивановну, отметив, что в сарафанчике с тонкими лямочками на голых, чуть посмуглевших плечах, в белых босоножках на высоком каблуке, из которых тянулись вверх налитые ножки, она вызывает не меньшее желание, и оттого повел ее за скалу, отделяющую пляж от безлюдного и каменистого берега, обещая показать невесть что, и, так и не придумав, что же на самом деле он покажет, просто предложил искупаться голышом. И она неожиданно согласилась, даже не стала просить его отвернуться, а разделась перед ним, без стеснения демонстрируя себя всю, такая доступная и сводящая с ума, что он даже не почувствовал боли, когда, обхватив ее, упал на спину, и уж потом перевернулся, стал мять ее (как римский легионер!), отчего она пожалела о сделанном, вообразив очередное «облако в штанах», и словно передала ему свои мысли, он решил не торопиться прочувствовать сполна легионера в себе и сумел заставить ее забыть обо всем, даже о гальке, впивающейся в спину и ягодицы… (Впрочем, как она поняла позже, именно гальке она и была обязана таким ошеломляющим эффектом. А может, всему вместе: гальке, шороху волн, жаркому солнцу, ощущению, что кто-то подглядывает за ними, и совсем немножко тому, что происходило непосредственно между ними.)
…На следующий день Лиля наконец появилась, вызвав у Красавина совсем иные чувства, чем Оксана. Ей, очевидно, не нравились легионеры и насилие, не нравилась собственная слабость, не нравились тайные желания, не нравилась своя и чужая плоть, и в то же время все это порождало с трудом преодолимое любопытство ко всему неприятному и постыдному. А оттого, что она не могла этого понять, ей хотелось то смеяться, то плакать, то сливаться с мужчиной в желании вобрать его в себя, словно собственный выношенный плод, как можно больше, то исторгнуть, колотить маленькими острыми кулачками большое и тяжелое тело. Из-за этих перепадов в желаниях она, собственно, и приехала в этот санаторий. По этой же причине опять потащила Виктора к себе в номер, но теперь не уронила себя, а просто поговорила, расписала своего мужа: сильного, уверенного, перспективного, замечательного мужчину, заботливого и любящего, и, наконец, выставила Виктора за дверь, вполне удовлетворенная собой и поклявшаяся не делать больше глупостей, потому что Вадим по сравнению с Виктором был красавцем и настоящим мужчиной…
Только в последний вечер перед отъездом она позволила Виктору полюбить себя, потому что захотелось сохранить память о соединении взглядов и об ощущении чего-то непостижимого, чтобы потом повторять это с мужем. Но на этот раз он взгляд отводил, раздражая ее, отчего она сжимала ноги, изгоняла неблагодарную чужую плоть и в конце концов заставила его исторгнуть семя на простыню и обрадовалась, что ей не придется ничего таить от мужа, потому что ничего и не было…
…Оксане не понравилась близость в санаторном номере, она предложила ему еще раз сходить за скалу, сама раскинулась на гальке, как и в первый раз, охотно вертелась, подчиняясь его насилию, но то ли оттого, что ее кожа за это время утратила мраморный оттенок, то ли от отвлекающих мыслей о потном теле под ним, уехавшей Лиле и ничего не знающей о его изменах жене он сам так и не смог пережить былого сумасшествия, да и она, похоже, не получила того, чего хотела, потому что сразу побежала в море, торопясь смыть его с себя…
И все-таки Красавин вернулся в город другим, оставив на побережье хандру, сомнения в важности того, что он делает. С новой энергией он приступил к написанию очередного доклада, который был посвящен очередному пленуму, отнесся к написанию творчески, вложив множество умных и уместных цитат и интересных собственных мыслей, и был страшно удивлен, когда доклад вернулся к нему весь перечерканный красным карандашом, с лаконичной надписью на углу «чересчур умно!».
