Дорога шла среди небольших холмов, лишенных всякой растительности, кроме редких кустиков ежевики и низкорослой жесткой травы, покрывавшей небольшую лужайку, на которой паслось стадо исхудавших от недоедания баранов.

Мы поднимались и опускались с холма на холм по дороге, белой ниточкой уходившей вдаль.

Там и сям однообразие пейзажа нарушалось зубчатыми массивами серого гранита, – эти места выглядели точно раны на теле с выступающими из них изуродованными костями.

Вдали виднелась горная гряда с высившеюся над ней уединенной вершиной: она была окутана гирляндой облаков, озаренной пурпурным отблеском заката.

– Это Ингльборо, – промолвил мой спутник, указывая бичом на вершину, – а вот и равнины Йоркшира. Во всей Англии это самые пустынные и дикие места. Но они рождают отличных людей. Неопытная милиция, вдребезги разбившая в день Штандарта шотландское рыцарство, состояла из уроженцев именно этой части страны. А теперь, старина, вылезайте и открывайте дверь.

Перед нами была поросшая мохом стена, тянувшаяся параллельно дороге, с железными полуразрушенными воротами, снабженными двумя столбами, которые были украшены высеченными из камня изображениями, вероятно, какого-нибудь геральдического животного; говорю «вероятно», потому что ветер и дождь сильно попортили камень. Сбоку высился разрушенный временем коттедж, в былые дни служивший, вероятно, жилищем для привратника.

Я открыл двери, и мы вступили в длинную темную аллею, поросшую длинной густой травой, обсаженную с обеих сторон роскошным дубняком, ветки которого, сплетаясь над нашими головами, образовали живой свод такой густоты, что сумерки дня превратились в этой аллее в полную тьму.

– Боюсь, что наша аллея не очень-то понравится вам, – смеясь, сказал Терстон. – Но у моего старика есть мания: давать полную волю природе. А вот и Дункельтвейт.

При этой фразе моего приятеля мы обогнули поворот аллеи, отмеченный огромнейшим дубом, высившимся над прочими, и очутились перед огромным квадратной формы зданием. Весь низ здания был в тени, но верхний ряд окон сверкал кровавым отблеском заката.

Навстречу нам выбежал слуга в ливрее, поспешивший взять лошадь под уздцы, как только экипаж остановился.

– Можете отвести ее в конюшню, Илья, – произнес мой приятель, когда мы вышли из экипажа. – Гуго, позвольте мне представить вас моему дяде Иеремии.

– Как поживаете? Как поживаете? – раздался чей-то дрожащий надтреснутый голос.

Подняв глаза, я увидал человека небольшого роста с красным лицом, поджидавшего нас на пороге, с куском материи, обмотанным вокруг головы, как на портретах Иопа и других знаменитостей XVIII столетия.

Ноги его были обуты в пару огромнейших туфель. Эти туфли были так неподходящи к его худым, как спички, ногам, что ему приходилось волочить ноги, чтобы не растерять при ходьбе свою чудовищную обувь.

– Вы, должно быть, страшно устали, сэр, да и промерзли тоже, – странным, отрывистым тоном промолвил он, пожимая мне руку. – Мы должны показать вам всю мощь нашего гостеприимства, ей-ей должны, сэр. Это гостеприимство – одна из добродетелей былых дней, которая еще хранится нами в наш практический век. Не угодно ли выслушать:

Это факт, смею вас уверить, дорогой сэр. Эти стихи из одной моей поэмы. А какой именно, мистер Копперторн?

– Из «Преследования Борроделы», – произнес чей-то голос за спиной старика, и при свете тусклой лампы, висевшей в прихожей, выступила высокая фигура мужчины с длинным лицом.

Джон представил нас друг другу.

Во время последовавшего за сим рукопожатия рука молодого секретаря показалась мне какой-то липкой и неприятной.

Мой приятель проводил меня в мою комнату через целую сеть коридоров и переходов, соединявшихся между собой по старинной моде лестницами. Но пути я обратил внимание на толщину стен и на неравномерную высоту комнат, заставлявшую предполагать существование тайников.

Моя комната, как и писал Джон, оказалась восхитительным уютным уголком с камином и этажеркой, уставленной книгами. Когда я снял сапоги и надел туфли, я искренне поздравил себя с тем, что согласился принять это приглашение посетить Йоркшир.

Когда мы спустились в столовую, там уже все были в сборе. Старик Иеремия сидел во главе стола, имея по правую руку молодую даму, жгучую брюнетку, с черными глазами и волосами, которую отрекомендовал мне под именем мисс Воррендер. Рядом с ней сидели мальчик и девочка, очевидно, ее ученики.

Меня посадили против нее и по правую руку от Копперторна. Джон сел vis-a-vis с дядей.

Я и сейчас помню желтоватый свет лампы, обливавший a la Rembrandt лица застольной компании, – те самые лица, которым впоследствии было суждено так сильно возбудить мое любопытство.

Это был очень приятный обед, помимо превосходной кухни и хорошего аппетита, разыгравшегося у меня во время путешествия. Дядя Иеремия, обрадовавшись свежему слушателю, так и сыпал анекдотами и цитатами. Мисс Воррендер и Копперторн говорили мало; но немногие фразы, произнесенные последним, обнаружили в нем вдумчивого и воспитанного человека. Что же касается Джона, то у нас с ним было столько общих воспоминаний и по колледжу, и позднейшего периода, что я, право, боюсь, что он не воздал обеду всего того, что тот заслуживал.

Когда подали десерт, мисс Воррендер увела детей. Дядя Иеремия удалился в библиотеку, в которой скоро раздался его голос, диктовавший что-то секретарю.

Мы с моим старым приятелем остались еще посидеть у камина, перебирая разные события, происшедшие с каждым из нас со дня нашей последней встречи.

– Ну, а что вы скажете насчет нашего дома? – улыбаясь, спросил он.

Я ответил, что меня очень заинтересовало все виденное.

– Ваш дядя – большой оригинал. Он очень понравился мне.

– Да, несмотря на все его странности, сердце у него отличное. Ваш приезд совсем переродил его. Со дня смерти маленькой Этель он никак не мог прийти в себя. Эта девочка – самая младшая из ребят дяди Сэма. Она приехала сюда вместе с прочими. Около двух месяцев тому назад с ней случился нервный припадок в лесу. Ее нашли там вечером уже окоченевшей. Это было страшным ударом для старика.

– И для мисс Воррендер тоже, я думаю, – заметил я.

– Да, эта смерть очень поразила ее. Она поступила к нам всего за неделю до рокового дня, в который она уезжала в экипаже в Киркби Лонсдэль для каких-то закупок.

– Меня очень заинтересовало все, что вы писали о ней, конечно, серьезно, а не в шутку, надеюсь?

– Нет, нет, все это святая истина. Ее отца звали Ахмет Кенгхис-Кханом. Он был полунезависимым вождем какого-то города центральных провинций. Несмотря на брак с англичанкой, это был ярый фанатик-язычник. Он подружился с Нана-Саибом и принимал такое видное участие в Коунпурской резне, что правительство обошлось с ним очень строго.

– Во время расставания со своим племенем она должна была быть уже взрослой, – заметил я. – А каковы ее воззрения насчет религии? В кого она пошла по этому пути – в отца или в мать?

– Мы никогда не поднимаем этого вопроса; между нами говоря, я отнюдь не считаю ее слишком религиозной женщиной. Ее мать была, без сомнения, очень достойной женщиной. Помимо английского языка, она недурно знает французскую литературу и замечательно играет на рояле. Да вот, прислушайтесь-ка.

В соседней комнате раздались звуки фортепиано; мы смолкли и стали слушать. Сначала пианистка взяла несколько отдельных нот, точно колеблясь, играть или не играть. Потом пошли глухие неуверенные аккорды, и вдруг из этого хаоса звуков полилась могучая странная дикая мелодия, в которой слышался рев труб и бряцание кимвалов.

Мелодия ширилась, росла, перешла в серебристую трель и кончилась тем же самым диссонансом, каким она началась.

Затем щелкнула крышка рояля, и все стихло.