Когда на рассвете Эдвард Антоний проснулся, в голове немного шумело, но эту неприятность было не сравнить с испытанной ранее болью. Он выпил воды, до дна осушив стоящий на столике возле кровати ценный серебряный кубок работы Ментора, мастера-чеканщика старой школы, творившего более четырех сотен лет назад. Аккуратно сев на кровати, стараясь не потревожить и не разбудить демонов, разрывавших его вчера на части, Каллон обвел взглядом комнату. В кресле книгочеи кто-то сидел, свесив голову на плечо — человек спал. Ступив босыми ногами на покрытый разноцветной мозаикой пол, сенатор подошел ближе к креслу чтеца. Новая рабыня спала сидя, а дорогой рукописный том практически сваливался с ее колен. Каллон присел на корточки рядом с девушкой. Она улыбалась. То безмятежное выражение радости, что источало ее лицо, привлекало. Эдвард Антоний вспомнил, как крепко держала она его за руку, а звук ее прекрасного голоса так успокаивающе действовал на него. Необычайно привлекательный тембр, правильное прочтение книг и грамотная постановка ударений — они с Розалией, и правда, приобрели сокровище. Красивое сокровище. Жаль, что сестра так бережет лоно девушки, уж Каллон бы насладился им. Прекрасное тело рабыни так и манило Эдварда Антония, привыкшего к доступности женщин. Сенатор облизал губы, втайне желающие испить удовольствия и неги, прижавшись ко рту книгочеи, и отошел прочь. Он был уверен, что несмотря на привлекательность этой девушки без проблем выполнит запрет сестры — ведь кругом столько женщин, готовых без лишних просьб раздвинуть перед ним колени.
Вернувшись на свое ложе, Каллон прикрыл глаза, желая лишь вздремнуть, но уснул, а проснувшись, понял, что находится в комнате один. Рабыня ушла, книга лежала на столике возле кресла, раскрытая на середине.
X
На приеме в доме Марка Туллия Цицерона присутствовало множество знатных гостей. Говорили, что позже прибудет сам Цезарь. Приглашенные расположились возле круглого стола на ложах такого размера, что на каждом могло разместиться по три человека. Сзади каждого знатного римлянина стоял его раб, охраняя сандалии хозяина.
Каллоны взяли с собой двух невольников, Изабеллу и Ливия — на взгляд Розалии, они были самыми красивыми из их «говорящих орудий». Оба раба были одеты в цвета рода — персиковые туники разной длины с красными поясами.
После того как Каллоны поздоровались с хозяевами дома, Цицероном и его женой — юной Публией, Эдвард Антоний намеренно схитрил, вынудив сестру на этот вечер отдать новую рабыню ему в услужение. Сенатора позабавила реакция Розалии, ведь та не могла отказать брату при друзьях, и к тому же приятно было получить во власть недоступную рабу, имя которой он все же начинал запоминать — уж слишком много дум о ней имелось теперь у Каллона.
Первыми на стол поставили закуски — салат, разные острые травы, яйца и соленую рыбу. Рабы Цицерона ставили кушанья на стол в таком виде, чтобы обедавший, держащий тарелку в левой руке, мог правой сразу положить на нее еду. Хозяева предложили гостям свои льняные салфетки, но некоторые приглашенные, как и Каллоны, принесли их с собой. Ими вытирали руки и рот, а после обеда было принято забирать некоторые угощения с собой, положив их в эти салфетки, и Эдвард Антоний планировал подключить к этому обычаю скромницу Изабеллу.
Сенатор в полной мере наслаждался вечером — помимо вкусной еды и приятных разговоров за столом, порхание Изабеллы вокруг его персоны приносило неизведанное пока удовольствие, а подливать разбавленное водой виноградное вино невольнице Каллонов приходилось довольно часто.
Перед второй переменой блюд Марк Туллий Цицерон объявил, что раб-чтец во время приема пищи продекламирует основные позиции его нового философского трактата «О пределах добра и зла». Гости встретили заявление одобрительными аплодисментами.
Два раба принесли небольшого зажаренного кабанчика и водрузили его на середину стола. Обученный невольник виртуозно разрезал его, и гости приступили к главному блюду под воодушевленное чтение сочинения хозяина чтецом. Эдвард Антоний еле заметно усмехнулся, ведь Цицерон, нередко называя себя «врагом дорогих обедов», после кабанчика подал на стол и жареного павлина.
Раб-чтец Цицерона читал произведение неплохо, но изредка, почти незаметно, запинался на сложных словах — Эдвард Антоний втайне гордился своей книгочеей, которая декламировала гораздо лучше и намного более приятным голосом. Тщательно пережевывая жареную плоть кабана под рассуждения Цицерона о добре и зле, Каллон задумывался о разном. Например, об убийстве животного, которое теперь насыщает их. Этот поступок считается злым или все же хорошим? Раз одно существо дает своей жизнью пропитание другому. И что есть рабство, как ни плотно вошедшее в жизнь каждого римлянина — от самого бедного до богатейшего — ущемление одних народов, в силу своей слабости попавших в собственность победителя, перед другими. Нет, конечно, есть практически лишенные разума галлы и другие племена, которые без грамотного руководства будут жить неразумно и в большинстве случаев даже во вред себе. Скорее всего, именно о таких Марк Теренций Варрон говорил, что раб представляет собой лишь «говорящее орудие», одушевлённую собственность, вьючный скот. Но вот же Изабелла — она умнее и красивее многих знакомых римлян! И как так вышло, что такой достойный экземпляр человеческого рода, как его новая рабыня, теперь служит господам, сторожа хозяйские сандалии.
Как раз в эту секунду личная рабыня Розалии склонилась над столом, и Каллон не упустил возможности погрузить лицо в распущенные душистые локоны. Он в течение всего вечера украдкой вдыхал приятный аромат, исходящий от ее тела и волос. Невольница, сама того не зная, каким-то непостижимым образом сводила его с ума. Но вот она отошла на свое место, к стене и хозяйским сандалиям, а сенатор перевел взгляд на особу, по его мнению, совсем уж далекую от понятия «человеческий род» — лежащую практически напротив них с Розалией Алиспину Бальбу. Каллон не выносил даже присутствия этой женщины — вдовы его близкого друга, считая, что она была насквозь пропитана ложью, злом и похотью. Но, к огромному его сожалению, Розалия считала ту верной и близкой подругой, и эта потаскушка в дорогих одеждах практически ежедневно появлялась в доме Каллонов.
Уже не в первый раз Эдвард Антоний задумался о том, что пора выдать сестру замуж. У этой сделки будет много плюсов, и самым значимым, пожалуй, станет отсутствие у Бальбы мотивов посещать его дом.
Чтец уже заканчивал свой рассказ и вторая смена блюд подходила к концу, когда Каллон внезапно вспомнил в свете поднятой хозяином дома темы добра и зла историю, недавно услышанную где-то, о девушке, которую объявили рабыней по прихоти богатого и обладающего связями человека. Вот несправедливость, особенно по отношению к истинному римлянину! Эдвард Антоний не до конца верил в правдивость сюжета, но признавал, что простой люд вряд ли будет от скуки выдумывать подобные сказания.
Алиспина Бальба не могла спокойно смотреть на милования отчасти ненавистного и одновременно безмерно любимого Эдварда Антония с рабой. Невольница не отводила от хозяина глаз, срываясь с места по первому его знаку. Он тоже, казалось, не упускал возможности дотронуться до нее. Бальба знала, что Розалия не разрешает брату возлежать с ее новой личной рабыней, и оттого была удивлена его нежному отношению к недоступной вещи и тому, как светятся его глаза, когда она совсем близко. Вот снова Эдвард Антоний, вытянув руку, щелкнул пальцами, и рабыня уже подливала разбавленного вина в его кубок. Когда невольница выпрямилась и шагнула назад, Каллон, прикрыв глаза, повел носом в ее сторону.
— Розалия Каллона, — перебила одного из разглагольствующих старых сенаторов вдова Бальба с кажущимся искренним интересом и добротой, — я слышала, твоя новая рабыня немного образована и умеет читать. Так попросим ее усладить слух присутствующих процитированным наизусть произведением одного из великих римлян! — Алиспина рассчитывала поймать невольницу на незнании авторов, рожденных в поработившей ее республике, застать врасплох наглую девчонку.
