Ещё помню, что все лущили семечки даже во время богослужения. Приходилось постоянно выметать после службы горы чёрной шелухи. Никогда, увы, православные не были совершенными. Хотя, возможно, это и к лучшему, не знаю.
Сразу после возникновения Живой Церкви, в течение нескольких месяцев Сретенский монастырь находился в руках обновленцев, но, когда епископа Иллариона выпустили из тюрьмы, то владыка, будучи исключительным проповедником, не напрягаясь, вернул монастырь православной, или, как нас стали называть, Тихоновской церкви. Отчасти новое название было связано с тем, что на документах Православной Церкви стояла личная печать патриарха Тихона, а обновленцы, как я уже упоминала, пользовались Синодальными бланками и печатью Синода. Нам говорили: вы - не подлинная церковь. Вы - тихоновцы. И люди пешком шли через всю Россию, чтобы только посмотреть на патриарха Тихона, только подойти к нему за благословением, а потом твердо отвечали: Да! Мы Тихоновцы.
Владыка Илларион и привлёк снова отца Владимира Проферансова к работе в канцелярии патриархии Тихона. А отец Владимир, в свою очередь попросил нас с Зикой поработать переписчицами. До сих пор живо помню ту маленькую комнату. Массивный темный стол у окна с полосами солнечного света, колеблющуюся чехарду теней на белых листах бумаги. Светловолосую Зику, сосредоточенно стучащую пальчиками по клавишам машинки, отца Владимира, внимательно изучающего очередной важный документ у окна с волнующейся в порывах ветерка светлой занавеской.
А за стенами Сретенского монастыря расцветал НЭП. Москва вечерами была залита электрическим светом, начали регулярно ходить трамваи, не так уж и редко стали встречаться автомобили. Снова открылись магазины. Витрины заполнились шелками, хрусталем, дичью, рыбой, фруктами. Появились лакеи, со своими "пожалуйте-с", "пройдите-с", "возьмите-с". Гремели оркестры в кафе, пели старые нищие певицы у дверей кондитерских. Бега, тотализатор, рулетка. Мальчишки-газетчики, выкрикивающие названия новых советских газет.
Патриарх Тихон сказал тем летом, что "Церковь не служанка тех групп русских людей, которые вспомнили о ней только тогда, когда были обижены русской революцией". Он добросовестно искал пути для сотрудничества с властью ради множества людей, ещё не способных к мученической смерти за Христа. "Пусть моё имя погибнет в истории, лишь бы церкви была польза". Никогда раньше патриарх не был настолько знаменит, как в то лето, когда его выпустили с Лубянки. Он служил утром и вечером в тех храмах, куда его приглашали общины верующих. Его приезды в храмы и отъезды были засняты на кинопленку, и был смонтирован фильм. Кажется, он назывался, "Патриарх после принесения покаяния". Имелось в виду согласие Первосвятителя на сотрудничество с новой властью. Фильм пользовался невероятным успехом. Народ ломился в кинотеатры, где шел показ. Как бы мне хотелось ещё раз сейчас посмотреть ту киноленту, ещё раз взглянуть на дорогие черты патриарха Тихона.
Популярность патриарха не могла не тревожить власть. Евгений Александрович Тучков начал новую игру. Церкви было рекомендовано перейти на Новый стиль, подогнать церковный праздничный календарь к международному календарю. Отец Владимир давал нам с Зикой для переписывания множество документов, рекомендовавших верующим такой переход. Почему Патриарх и его помощники, скрепя сердце, согласились? Ленин продолжал болеть, все понимали, что вождь революции умирает. Повеял ветерок надежды на то, что противостояние церкви и власти будет смягчено. Закончатся расстрелы, пытки, ссылки.
Постановление патриарха Тихона и "Малого Собора епископов" о переходе на Новый стиль мы с Зикой переписывали множество раз. Я в то время знала его практически наизусть. "Пропустить в времяисчислении 13 дней так, чтобы после 1-го октября следовало 14."
"Это исправление нисколько не затрагивает ни догматов, ни священных канонов Православной Церкви, необходимо по требованию астрономической науки..."
Помню, как молча хмурился батюшка Владимир, так что тонкая морщинка перерезала его высокий лоб. Помню неизвестно откуда появившиеся в нашей канцелярии стопки белых листов для распечатки патриаршего постановления. За послереволюционное время мы привыкли к дефициту бумаги. Только самые важные документы переписывались набело. Остальные уходили к адресату со всеми помарками, допущенными машинистками. Писали на четвертушках, на обёрточной бумаге, с изнанки дореволюционных документов. Ту белую бумагу, на которой мы с Зикой писали текст послания в конце сентября 23-го года, я помню очень хорошо. Ещё помню, как приходили грустные, мрачные посетители и забирали стопки с текстом послания.
Осенью 1923-года Москва перешла на Новый стиль. Празднование Казанской иконы Богоматери было совершено на тринадцать дней раньше, чем обычно. Церковный народ взволновался. Ведь всё привычное, дорогое сердцу, рушилось вокруг. Внезапно оказалось, что и такая твердыня, как церковный календарь, тоже не так неизменна, как всем казалось. Патриаршую канцелярию завалили выражениями протеста. "Неужели наш патриарх предался слугам антихриста?!"
В один из осенних холодных вечеров я задержалась в Сретенском монастыре, помогая батюшке Владимиру разбирать бумаги и составлять ответы. Пока я добежала к себе домой, окончательно стемнело. Идти было не страшно. Горели газовые фонари, светились витрины, доносилась музыка из кафе. Но мне всё равно было тревожно. Зика за весь день ни разу не зашла в канцелярию. А накануне она старательно скрывала от меня своё тоскливое настроение. Через пару минут после того, как я зашла в квартиру, в прихожую вышел Семён и еле слышно спросил.
- Тася, не пугайся. Понимаю, что вопрос глупый, но ты не брала мой браунинг?
У меня оборвалось сердце. Почему-то я сразу подумала о Зике. Бросив на меня пристальный взгляд, Семён резко развернулся и бесшумно подошёл к двери в нашу с Зикой комнату. Медленно открыл незапертую дверь, вошёл и остановился. Через его плечо я увидела девушку, сидящую у стола. Та подняла на нас затравленный взгляд. Семён рванулся вперед. Зика успела раньше. Поднесла браунинг к виску, зажмурилась, спустила курок. Выстрела не последовало. В следующее мгновение Семён выхватил из её ослабевших рук своё оружие.
- Слава Богу, не заряжено, - прошептала я, закрыв дверь и подходя к столу. Там белел листочек, исписанный четким Зикиным подчерком. Семён внимательно осмотрел свой револьвер, подошёл к окну, направил дуло в форточку и снова спустил курок. Невероятно громкий выстрел ударил по нервам. Зика почти без чувств откинулась на спинку кресла.
- Дорогие мои, - прочитала я на листочке. - Меня сегодня вызывали в ГПУ. Требовали подписать согласие стать доносчицей. Следователь Гуров обвинял меня. Кричал, что я "контра" и ни какая не Рогозина, потому что Рогозиных из Твери он лично знает. Я молчала. Он приставил револьвер к моей голове, но не выстрелил. Омерзительно рассмеялся и сказал, что сначала он мной попользуется. Свалил меня на пол. Через минуту я в ужасе согласилась подписать бумагу с согласием работать на ГПУ, лишь бы только он меня отпустил. Жить с этим я не могу. Тася, передай ещё отцу Владимиру, что я этим великим постом ела сливочное масло, но мне стыдно было признаться батюшке. Он так хорошо ко мне относится. Молитесь за меня грешную.
Я втиснулась в кресло, в котором полулежала обмякшая Зика и крепко её обняла, холодея от ужаса. Москва в те годы была заполнена совдевочками с весьма свободными нравами. Ведущий пролетарский режиссер Мейерхольд утверждал, что зрителю нужна "здоровая похабщина". Говорили, что разок по улицам прошла демонстрация совершенно голых людей с плакатами "долой стыд". Бесстыдство было модным. Повсюду в клиниках делали аборты. Москвички отдавались даже за пару чулок или мешок картошки. Таких насилием было не испугать, хотя они бы испугались револьвера, приставленного к виску. Только "бывшие" помнили о своей чести, и церковные люди хранили целомудрие, зная, что блуд - это тяжкий грех. Зика была и бывшей княжной и церковным человеком. Она даже в мыслях себе ничего похожего не позволяла, она была уязвима. Именно угрозой насилия следователь её и сломал.
