Однажды я осознала, что единственная семья, которая ещё не порвала общение со мной, были Зика с Иваном Афанасьевичем. Их я иногда навещала. При ближайшем знакомстве Иван Афанасьевич оказался прирождённым педагогом. Он никогда не раздражался, когда что-нибудь объяснял, точно отслеживал мою реакцию, не перегружал лишней информацией. Он был единственным, кто смог мне объяснить, что же это такое - условный рефлекс собаки Павлова. Почему, когда звенит колокольчик, из фистулы в желудке несчастной животины начинает капать желудочный сок. Сейчас это знает любой подросток, а тогда рефлексы собак Павлова были всем внове.

 Родившегося у них с Зикой сына Иван Афанасьевич любил чуть ли не нежнее, чем жену. Он мог часами со всем своим исключительным терпением добиваться у ребенка, чтобы тот выговорил новое слово, и откровенно сиял, когда тот таки это слово выговаривал, заражая своей радостью белобрысого сыночка. Расскажи я об этом ассистировавшим суровому хирургу сестрам, мне бы никто не поверил.

 Я пришла к ним домой, когда в очередной раз моя душа заледенела от одиночества. Все же, как я ни старалась не думать ни о чём, кроме медицины, несмотря на всю мою сосредоточенность на молитве, одиночество, общее несправедливое пренебрежение, иногда так давило на душу, что было как бы не продохнуть. Отчаянно хотелось хоть немного отогреться у счастливого семейного очага.

 Зика открыла мне дверь вся в слезах.

 - Ваня уехал в родную деревню. Его там арестовали. Его друг вернулся. Ваня не сказал, что он женат, обо мне не знают.

 На дворе стояли 30-е годы, шла коллективизация.

 - Когда его арестовали?

 - Больше двух недель назад.

 - И что? Почему его арестовали?

 - За родных заступился, как передали.

 - И где он теперь?

 Секундная задержка.

 - Не знаю. Проходи.

 Я огляделась. В полуоткрытую дверь было видно, как Павлик возит деревянную машинку по домотканому коврику, шапка его пушистых светлых волос светилась в лучах солнца. Я сняла пальто, калоши, прошла в комнату. Зика разожгла примус, вытащила чашечки. А я стояла, смотрела на свою названную сестру и не могла понять, что не так.

 Потом вдруг поняла. Неизвестность всегда действовала на Зику деморализующим образом. Она бы не смогла вести себя так обычно, как сейчас, если бы не знала, что с её мужем. Зика плакала перед моим приходом, именно потому, что знала. Знает. Но мне не скажет.

 А ведь действительно, никогда я не видела у них в квартирке никого из их друзей. Я всегда была единственной гостьей.

 И не я была крёстной у первенца моей лучшей подруги.

 Я не была, не была секретной сотрудницей ГПУ, но даже моя названная сестра предпочитала не рисковать своими близкими настолько, чтобы доверить мне хоть что-нибудь важное.

 Тогда слёзы потекли и из моих глаз. Зика подняла голову, наши взгляды встретились. Мы слишком хорошо друг друга знали, она поняла, почему я плачу. Подошла, обняла меня, молча обняла, так ничего и не рассказав. Судьбой своего мужа она рисковать не хотела. В ГПУ, как ей было хорошо известно, умели выбивать информацию. Но чай мы все же тем вечером попили. Даже без лишних слов одно присутствие подруги было поддержкой для каждой из нас.

 После ареста Ивана Афанасьевича я старалась чаще заходить к Зике, пока однажды мне дверь не открылась. Я знала даже, где в условленном месте лежит запасной ключ. Сердце заколотилось в бешеном темпе, рука задрожала, но дверь я открыть смогла.

 Разбросанные при обыске по всей квартире вещи. И пустота. Не помню, как я закрыла дверь. Спустилась во двор. И вдруг буквально наткнулась на горячий взгляд. Женщина смотрела на меня с гневом и отвращением. Сразу отступила в тень, чтобы я её не узнала, но я успела узнать Наталью Георгиевну из разогнанного прихода храма в честь иконы Неопалимая купина. Наталья Георгиевна была знакома ещё с моей мамой. Она вполне искренне считала теперь, что я могла донести на свою лучшую подругу с двухлетним ребенком чекистам, и при этом вести себя, как ни в чём не бывало.

 Это стало для меня последней каплей. Я поняла, что больше не могу жить. Просто больше нет сил.

 В храме Георгия Победоносца шла утреня. Я даже смогла выговорить, что Зику с сыном тоже арестовали, и, кажется, люди думают, что на них донесла я. Действительно, если Иван Афанасьевич не сказал там, где его арестовали, что он женат, то откуда чекисты узнали о его жене и сыне?

 Батюшка накрыл меня епитрахилью, наклонился ко мне и тихо сказал.

 - В следующий раз тебе возможно не к кому будет пойти со своим горем. Ты бы уже должна мысленно выучиться предстоять непосредственно перед Богом. Читай сейчас мысленно "Царю Небесный".

 И я послушно начала: "Царю Небесный... Душе истинный... приди и вселися в ны и очисти..."

 В этот момент внешняя для моего сознания Сила бережно коснулась моей распластанной по земле души, мгновенно собрала все ошмёточки в единое целое, наполнила радостным отблеском своего могущества, подняла и возродила для дальнейшей жизни.

 - Поняла? - о. Владимир снял с моей головы епитрахиль.

 Я поняла. Поняла, что зная о том, что его самого вот-вот арестуют, батюшка сумел поделиться со мной собственным опытом. Опытом, накопленным в результате молитвенного общения с теми светильниками церкви, с которыми ему посчастливилось сотрудничать, опытом, полученным в результате собственного духовного подвига и терпения. Ведь и ему приходилось терпеть последствия клеветы, распускаемой товарищем Тучковым.

 Позже я пыталась, молясь, почувствовать тот же отсвет Неба. Конечно же, так могущественно ярко, как в присутствии батюшки, без него у меня не получалось. Но я хотя бы помнила, к чему надо стремиться. И все же в том 31-ом году я измучилась, просто в ожидании окончательной катастрофы.

 Батюшка в ожидании ареста и закрытия храма с какой-то особенной нежностью общался с теми, кто оставался рядом с ним, особенно с бывшими беспризорниками, пригревшимися возле них с матушкой. И они искренней любовью детских сердец хоть как-то восполняли тягостный холод окружающего мира вокруг.

 Когда за мной пришли, я вздохнула с облегчением. Как будто наконец прорвался болезненный нарыв.

 В Бутырской тюрьме я даже не успела серьезно встревожиться. Стоило мне подумать, что, Господи, молитвами отца моего духовного, укрепи меня, как сразу моя молитва стала нерассеянной и окружила меня покоем.

 Довольно быстро меня вызвали на допрос.

 - А, проходи, Переводчица, - как-то даже весело сказал следователь. Я подняла голову и с удивлением узнала нос картошкой и голубые глаза Кости Пономаренко.

 - Последний рыцарь света приветствует тебя, ученица мракобесов, - сообщил он и галантным, как он думал, жестом пригласил меня сесть.

 Это было бы смешно, если бы у меня от страха не дрожали руки.

 - Успокойся, мы тебя отпустим. Не нужна ты нам. Все равно твой отец Владимир никаких показаний не дал, не даст и сотрудничать с нами не будет. Сразу же было ясно. И чего развели...

 Впервые в жизни я была полностью согласна с чекистом. Мой батюшка был кротким человеком, тем, кто, по слову Христа Спасителя, наследует Землю в Будущем веке. А это значит, что его душа была скалой, о которую разбивались волны зла, никак ее не колебля.

 - Как это товарищ Тучков сразу не понял. Я так с первого взгляда вижу, конченный это мракобес, или есть шанс на сотрудничество. Отец Владимир Проферансов сотрудничать не будет. Его ответы на вопросы следователя короче, чем сами вопросы. Да что там говорить. Во время допроса твоего отца Проферансова приходится спрашивать, слышит ли он, в чём его обвиняют. Весь в себе. Ну треснут его несколько раз. Но такие не раскалываются. В ссылку мы его отправим.

 Он опустил голову и что-то сосредоточенно писал. Наступила тягостная тишина.

 - А почему вы последний рыцарь света? - спросила я, чтобы заполнить гнетущую паузу. Я тогда ещё не знала, что все друзья товарища Пономаренко уже арестованы и отправлены на верную гибель в Соловецкий Лагерь Особого Назначения.