"...Мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского Государства, а с нашим народом и правительством..."
"...Выразим всенародно нашу благодарность Советскому правительству за такое внимание к духовным нуждам православного населения..."
Одновременно с Посланием митрополита Сергия, среди верующих нелегально распространялось Послание епископов, заключённых в Соловецкий Лагерь Особого Назначения, епископов, содержащихся в невыносимых условиях, Послание к правительству СССР.
"...Церковь не перестает напоминать людям о небесном отечестве, коммунизм не желает знать никаких других целей, кроме земного благоденствия..."
"...Церковь проповедует любовь и милосердие, коммунизм - товарищество и беспощадность борьбы..."
"...Церковь охраняет плотскую чистоту и святость плодоношения, коммунизм не видит в брачных отношениях ничего кроме удовлетворения инстинктов..."
Однако, несмотря на принципиальные различия в мировоззрении, церковь может существовать в материалистическом коммунистическом государстве, если "церковь не будет мешать государству в построении материального благополучия, а государство не будет стеснять церковь в её религиозно-нравственной деятельности".
Эти два подхода к отношениям Церкви и коммунистической власти, один максимально компромиссный митрополита Сергия, другой несгибаемо-честный Соловецких епископов, разделил Церковь на тех, кто признал Декларацию митрополита Сергия и на тех, кто её не признал. Сейчас кажется сложным понять, как это настоятели храмов, простые священники решали, признавать им или не признавать действия Первостоятеля церкви. Но в те годы всё было очевидно. Никто не знал, какое давление выдержал митрополит Сергий, чем его шантажировали чекисты, в руках которых он находился, настолько были вынужденными решения Местоблюстителя патриарха. Поэтому те, кто оставался на свободе, принимали собственные решения, подчиняясь исключительно голосу совести. К такому самоопределению призывал пастырей церкви владыка Пётр Полянский до своего ареста. В 1927-году первый местоблюститель патриарха находился в одиночном заключении, и не имел возможности связаться с собственной церковью.
Отец Владимир Проферансов остался в канцелярии патриарха, теперь уже в канцелярии местоблюстителя Сергия. Батюшка был специалистом в своем деле и не мог бросить церковь в трудное время.
В том же 1927-м году чекисты начали ломать Гребневскую церковь на углу Мясницкого и Лубянского проездов. Та церковь была построена как памятник победе русских людей на Куликовом поле, и являлась древнейшим памятником русского зодчества. Её ломали медленно. Начали в 27-ом году, а окончательно снесли в начале 30-х годов. Я только теперь понимаю, как тяжело было батюшке наблюдать со стороны за разрушением Гребневской церкви. Наш храм был следующим на очереди.
В приходах снова начались массовые аресты, арестовывали тех, кто не принял Декларацию митрополита Сергия. Впрочем, в тех приходах, настоятели которых эту декларацию приняли, активных верующих тоже арестовывали.
Однажды я вернулась домой пораньше, и уж не помню, что толкнуло зайти меня к Семёну. Он с мрачнейшим видом стоял посреди комнаты, на комоде блестела в свете лучей заходящего солнца бутылка самогона, но напиваться он еще не начал. Резко развернулся ко мне, глядя тоскливым, но ещё трезвым взглядом.
- Сеня, что случилось?
И внезапно он притянул меня к себе, крепко обнял, потом разжал руки, сделал шаг назад.
- Я сегодня впервые убил человека.
Я молчала и с удивлением смотрела на чекиста.
- Да, я убивал во время войны. Но там были враги, и я убивал издали... но в мирное время не убивал, всегда старался устроиться по хозяйственной части...
До сих пор не знаю, кого он убил, но в тот момент мне внезапно стало от всей души жаль моего товарища Петрова. Я осторожно взяла его за руки. Семён перехватил мои пальцы и поднес наши сжатые руки к глазам.
- Странно. Крови нет. А мне все кажется... Он был ни в чем не виноват. И я это знал. И он знал, что я знаю. Его глаза... Тот тёмный подвал... Меня заставили... Для проверки моей политической правильности и коммунистической беспощадности. Но в глубине души я знал, что это не враг. Он закричал, я выстрелил. Уйди, Тася, я сейчас напьюсь.
Но моих пальцев из своих рук Семён не выпустил, и я не ушла.
- Сенечка, эти несколько часов ты ещё нормальный человек, - из-за подступивших слёз перехватило горло, - твоя душа еще не успела умереть, раз ты так страдаешь, - он смотрел на меня больными глазами, но не спорил. - А завтра с утра, после попойки ты проснешься другим человеком, спокойным с мёртвой душой. Тебе уже не составит труда убить невиновного, но это уже будешь не ты. Не сдавайся, пойдём со мной.
Он не стал спрашивать, куда. Отпустил мои пальцы и снова крепко меня обнял. Я не вырывалась, понимала, что ему сейчас нужно чувствовать тепло живого человека. Мы стояли так довольно долго. Потом Семён отстранился
- Пойдём, Тася, - тихо сказал он. - Пошли, пока я не передумал.
И мы пошли на ночь глядя в Георгиевский храм к о. Владимиру.
Батюшка исповедь чекиста принял. Бросил внимательный взгляд на меня, я невольно подошла поближе.
- Семён, вам нужно уходить из ГПУ, - сказал отец Владимир, снимая епитрахиль с головы кающегося.
- Куда? - с горечью спросил тот.
- На железную дорогу не хотите? Там заканчивается переучивание ревкомиссаров на специалистов по обслуживанию дорог. Если вы попадете в обойму, то вполне сможете приобрести новую специальность. Потрудитесь оформить, не знаю как точно называется, командировку на Белорусскую дорогу, я попрошу брата вам помочь. Соглашаетесь?
- Помолитесь, батюшка, - переламывая себя, попросил чекист. - То, что вы предлагаете, сделать непросто. И Тася останется совсем одна, потому что мне придется надолго уехать из Москвы.
- Иначе вы погубите свою душу. Следующей чекисткой проверки вы не выдержите. А Тася совсем одна не останется.
Семён постоял, подумал. Наконец, кивнул. Батюшка быстро написал письмо своему брату, и мы пошли обратно домой. Трамваи уже не ходили, мы молча шли пешком.
- А между прочим, неплохая идея, - сказал мой уже родной коммунист заметно повеселевшим голосом, когда мы вышли на Моховую. - Я всегда любил дороги. И командировку я пока могу себе оформить. Молоток твой батюшка, - это было сказано шёпотом мне на ухо довольным голосом. - А потом, глядишь, и ты ко мне приедешь, а, Таська?
У Семёна действительно получилось уехать в командировку на железную дорогу. Железные дороги в конце периода Нэпа были как бы государством в государстве, свои училища, свои библиотеки, свои больницы, и даже банки свои. Затеряться в миллионах километрах дорог было нетрудно. Семён и затерялся.
А уже гораздо позже я узнала, что как раз в то время группа рыцарей света из числа чекистов угодила на Соловки. ГПУшники чистили свои ряды.
Между тем аресты среди верующих продолжались. Волной репрессий накрыло Даниловцев, то есть тех, кто группировался вокруг епископов и священников Даниловского монастыря. В 28-м году закрыли храм Неопалимой купины рядом с Крымским валом и Смоленским бульваром. Я туда иногда ходила, если не успевала с занятий на службу в свой Георгиевский храм. В Неопалимовский храм мне было ближе добираться. К тому же там собиралась московская интеллигенция и последние представители дворянских родов, многие прихожане помнили ещё моих папу и маму. В 29-м году арестовали о.Сергия Мечева, Никольский храм на Маросейке был закрыт.
И облако подозрительности вновь окутало о. Владимира. Почему чекисты медлят с арестом о. Проферансова? Уж не потому ли, что он им нужен, как свой сотрудник в патриархии?
Не знаю точно, как пережил подобную клевету мой батюшка, но мне было невероятно тяжело. Постепенно, не говоря ни одного слова, на которое бы можно было возразить, от меня отворачивались все верующие, все, с кем я раньше общалась. Всюду, куда бы я ни пришла, вокруг меня образовывалась пустота молчания. Я могла бы опереться на нецерковных сотрудников и однокурсников, но те сами меня отталкивали стремлением только к земному благоденствию, выражаясь словами Соловецких епископов, и попытками свести брачные отношения к удовлетворению инстинктов. В медицинской среде удовлетворение инстинктов шло без всяких тормозов, в абортарии медички попадали без очереди, чуть ли не по дороге на работу. А я к тому времени уже не напоминала внешне только что вылупившегося птенца, в свои 25-26 лет я, наконец, превратилась в нормальную девушку, и мне приходилось соблюдать осторожность в общении с противоположным полом.
