И наоборот отмщённым. Нехрен было матери болтать. А потом оправдываться, что он не должен её огорчать, а не врать. Бред какой-то. Как будто его правда прям пробудила мать к жизни.

Теперь он был в ссоре со всеми - с матерью, с Киром и немного с Иркой. Не разговаривал, гордо проходил мимо, не звонил, не заходил и избегал.

С матерью ссора тяготила. Для неё он был виноват. В оценках, замечаниях, в том, что напился. Если бы можно было сбежать, не брать еду, которую она готовила, оставить одежду, которую она покупала, жить отдельно, не зависеть, он тут же бы это сделал. И, кажется, больше никогда не позвонил.

Уплывшая в туман белая фуражка слал нерегулярные копеечные алименты и дежурно поздравлял с праздниками по расписанию. Сначала обещал забрать детей на каникулы, когда освоится, когда Ирка закончит школу, когда Антон закончит девятый, когда одиннадцатый. То ли мать не пускала, то ли на Большой земле тоже не пещеры с золотом оказались. Но сейчас его слова висели в воздухе, как нити сигаретного дыма: уже окурок потушен, форточка открыта, все слова сказаны и последние гости ушли, а запах и прозрачная серая органза табачного дыма ещё плотно забивают глаза и нос.

Потом категоричность рассеивалась, размазывалась. Мать становилось жаль

У неё пальцы в тёмных трещинах, сухая кожа на тыльной стороне и блестящая, как натянутая на ладони. Родинки-точки на руках, на спине, на щеках, опущенные вниз губы, подталкивающие их морщины, взгляд словно маятник, когда она волнуется, гул в ушах, синяя сетка вен на ногах, поникшие плечи.

Почему-то вспомнилось, как она месит тесто. Сминает его, упругое, ласковое, сильными пальцами. Смешно и звучно шлёпает о дно миски, отрывает большие куски и раскатывает в блин белой от муки скалкой. Платок на голове, халат на пуговицах и с поясом в мелкий синий цветочек. И вся она похожа на девочку с какой-нибудь прядильной фабрики, только вышедшая из-за станка.

Хочется её защитить, уберечь, спрятать. А не выходило. Чаша весов с грохотом взлетала вверх, лёгкая от его не-возможностей.

Ирка другое. Ирку не жалко. Она сама кого хочешь доведёт. С Иркой они мутузили друг друга, сколько он помнит. Отнимали игрушки и книжки, делили родителей, ревели дурными голосами, жаловались, требовали справедливости “а почему ей..?”

Ирка первая ябеда и заступница. Но она сестра, и с ней хоть разосрись вдрызг, а вечером придётся решать, кто чистит картошку, кто моет посуду, и чья очередь вытирать пыль.

Хуже всего - ссориться с Киром.

Карандаш сломался от нажима, мазнув кривую загогулину.

- Смотрю, кто-то перевозбудился, - пошленько засмеялся Рыжий. Антон осклабился. Только вякни.

Оглушительно задребезжал звонок, Антон быстро скомкал лист, протупил на выходе из столовки - отвлек Кир. Антон залип на его груди, плечах, обтянутых футболкой после физры, на влажных висках, взъерошенных, мокрых от пота и воды волосах, на мягких трикотажных штанах, которые доступно, возбуждающе облегали выступающий пах, бёдра.

Кир пожал остальным руки, его шлёпнул его по рюкзаку - поздоровался. Антон вяло кивнул. Коварные штаны.

Опомнился в дверях класса, швырнул скомканный рисунок в урну. Тот откатился прямо под ноги англичанке. Мазила.

Антон замер, не дыша. Англичанка - не классуха, с жалобами наперевес не побежит. Но всё равно, одно дело, когда она просто так прессует, а другое - попасться на реальном палеве. Тут одними замечаниями не отмажешься.

Англичанка подняла комок и, не разворачивая, выбросила в урну. Кто-то присвистнул.

Антон выдохнул и потер грудь, там где бешено молотилось сердце.

Нет, оправдываться, извиняться - это не про Кира, подумал Антон, машинально штрихуя контур на полях. У него всё так хитровыебнуто с моралью, что не сразу и подступишься. От своих же родаков сбегал в том году, почти неделю где-то болтался, вся школа гудела. Звонил каждый день: мама, папа, я в порядке. А вы ещё не передумали? Нет? Ну, пока.

Антон потом спросил, а что бы он делал, если бы его за шкирку привели, насильно.

Кир почесал лоб у кромки волос, поднял брови:

- Не знаю. Снова бы сбежал, наверное.

И он представлял, что всё, это навсегда и больше ничего никогда не будет. Кир закончит школу, уедет - куда он там собирался, в Ёбург, Новосиб, Москву? Они разлетятся, разойдутся по огромной стране. Осядут, найдут работу, женятся, пустят корни, вымарают, вычеркнут друг друга. И никогда, никогда в жизни больше не увидятся. Может, только на встрече выпускников спустя десяток лет.

Антон растравливал себя этими мыслями. Воспоминаниями, долгими, подробными - слов, движений, прикосновений, улыбок, голоса, смеха. Песнями, фильмами, книгами. Их местами. Оказывается, так много было “на двоих”.

И так жаль становилось. Себя, его, их недолгих месяцев. Расплывалась, терялась причина ссоры. Что там между ними такого произошло? Оставалась лишь тяжёлая, ледяная картинка их безрадостного будущего.

Антон зарылся в рюкзак - стёрка ускользнула, закатилась глубже. Под руку попался неаккуратно сложенный листок бумаги с карандашными линиями. Не выбросил, что ли? Он развернул рисунок и громко прыснул. Начали оборачиваться, англичанка повысила голос и строго зыркнула в его сторону, протягивая руку. Отдай, мол.

Ну уж нет. Антон запихал рисунок обратно, в рюкзак и напоследок, не выдержав, расправил снова, тайком, под партой.

Два чудовищных существа целовали друг друга губами-гусеницами, переплетаясь ветками рук и ног. К существам тянулись стрелки с их именами. Кир и Тоха.

“Хочу с тобой целоваться и… “. Дальше было жирно зачирикано - понимай, как знаешь.

Я тоже, подписал Антон.

Я тоже.

========== 9 ==========

Комментарий к 9

Свела с “Северным сиянием” - события, которые там описываются, произошли между 8 и 9 главками.

Кир притащил новый альбом “Алисы”, сразу в плеере - сам всю дорогу слушал, - сунул Антону наушник в ухо - зацени! - и затарабанил пальцами по воздуху.

- И здесь тема ещё прикольная… Сейчас, вот тут.

Залез на кровать к самой стенке, так, что Антон оказался под его согнутыми в коленках ногами.

Антон приподнялся повыше, чтобы не смотреть снизу вверх. Поморщился от движения. Рана не болела, чему там болеть, и правда оказалась лишь царапина. Но каждый раз кожа то натягивалась, то сжималась, беспокоила тонкую, живую коросту.

Кир наклонился к нему, приподнял за плечи, оглядел беспокойно и невесомо огладил грудь, живот.

- Лежал бы, - заметил он неестественно громко, перекрикивая музыку в наушнике.

Антон недовольно мотнул головой. И так почти неделю как медведь в спячке. Скоро кровать превратится в берлогу и заведутся медвежата.

Он прислушался, поднял палец, чтобы Кир выключил звук. В прихожей заскрежетал замок. Кир испуганно соскочил с кровати, запутался в проводах, едва не свалился, и поспешно забрался на компьютерный стул.

Мать распахнула дверь в комнату, ещё в пальто и шапке.

- Ты ел?

- Почти.

- Здравствуйте, - вставил Кир.

- Здравствуй, Кирилл. У тебя уже закончились уроки?

Хрена себе, подумал Антон. Теперь вообще никому приходить нельзя?

- Так уже полвторого.

- Да? - удивилась мать то ли на время, то ли на количество уроков. - Тогда поешьте оба. Нормально, а не бутерброды. И лекарство выпей.

- Есть, сэр, - бодро козырнул Антон.

- И недолго, - сдавленно донеслось уже из прихожей: мать надевала сапоги, вжикнула “молния”. - Тебе ещё заниматься. Слышишь, Антон?

- Слышу, слышу! - крикнул он в ответ и прыснул вместе с Киром. - Будешь меня кормить с ложечки?

Он запищал, как голодный птенец.

С матерью не то, что помирились, но это же мама. Антон глупо пытался спрятать порванную куртку, залепленный живот, но головокружение и тошноту так просто не скроешь.

Ирка только головой покачала - куртка, придумал тоже. Забот на полчаса.

Мать сначала испугалась, побледнела так, что Антону стало страшнее за неё, чем за себя. Вызвала скорую, позвонила врачу. Потом кричала, будто Антон кого-то порезал, а не его. Ночью они вернулись домой со списком лекарств на сейчас: перекись водорода, левомеколь, глицин, пирацетам, витамины аж в уколах, обезболивающие при необходимости, на потом, больничный - легальный домашний арест.