В моей комнате словно бы все напоминает о крови. Старое зеркало, покрытое алыми разводами. Небрежно брошенный на кресле красный шарф. И темно-бордовые бусины, рассыпанные по светло-бежевому ковру — словно капли крови на светлой ткани.

Я запираю дверь на ключ, плотно закрываю окно. Рука тянется к обогревателю, и я, дрожа, выключаю его. Девяносто процентов меня любят холод. Десять любят тепло, но десять итак достаточно натворили за сегодня.

Я ложусь в кровать. Одеяло сегодня явно лишнее, и я лежу на простыне без него, обнимая подушку и дрожа от холода и слез. Но простыня расплывается перед глазами, и я снова вижу кровь. Много-много пятен крови. В конце концов я беру одну подушку и ложусь на пол. Да, так я засыпаю быстрее.

Впрочем, это не спасает от ночных кошмаров, сегодня особенно ярких и мучительных. Во сне меня преследует кровь, которой я не хочу.

Я не хочу этой крови. Не хочу этого всего. Не хочу.

Теперь мне, наверное, до конца жизни будет видеться во снах море крови.

Старое зеркало больше не стоит на моем столе. Да и стола теперь нет. Теперь у меня только кровать с белой простынью и стеклянная стена. А на стене висит рама от зеркала, напоминая о том, что даже оно не осталось в моей жизни надолго.

Теперь не зеркало искажает отражение, а стекло. Самое обычное стекло внутри рамы. Да и рама уже не та — все острые выступы спилили, потворствуя моему глупому желанию, чтобы зеркало было со мной. Но я не хотела его портить… Просто теперь рядом со мной не должно быть острых предметов, при помощи которых я могу навредить себе — так выразились родители.

Я не хочу вредить себе, нет… Я просто пыталась что-то почувствовать. Что-то кроме бесконечной боли, кроме этой никому не нужной тоски, сжигающей изнутри. Кроме этого ужасного комка в горле, когда проклятая очень хорошая память воспроизводит в мельчайших деталях худший день в моей жизни.

День, когда я потеряла его.

Я медленно иду по покрытой тонким слоем снега тропинке, вздрагивая от прикосновения холодной поверхности к своим босым ступням. Но это скорее приятное чувство. Я ощущаю себя настоящей. Словно я снова живу.

Понятия не имею, как мне удалось уйти из того ужасного места, где меня держат теперь, словно преступницу. В окружении этих белых и стеклянных стен я чувствовала себя взаперти, будто бы что-то мешало мне дышать. Теперь же я поняла, что было не так.

В отражении стекла я видела его не так четко, как было в зеркале. Но сейчас, идя босиком среди сугробов, я замечала черты его лица в каждом сугробе, в каждой замерзшей луже, как будто мои мысли материализовались, и он сейчас здесь, рядом… Только руку протяни — и почувствуешь прикосновение его кожи, снова погрузишься в сказочный сон, пробуждение от которого будет чересчур болезненным.

Но я все равно протягиваю руку. Протягиваю руку и касаюсь сугроба, в котором моя рука утопает, как в пуховой перине. Словно в трансе я опускаюсь на эту перину и, подтягивая колени к груди, закрываю глаза. Здесь приятно. Здесь, в холоде, утихает давящее чувство вины непонятно перед кем, мучающее меня последнее время. Здесь спокойно и легко, и даже тоска успокаивается, притихает, опуская голову и молча. Я погружаюсь в тишину и медленно засыпаю, впервые за столько времени не мучимая бессонницей и болью.

Писк — первое, что я слышу при пробуждении. Вокруг какой-то гомон, непонятные слова. Я осознаю только «обморожение», «реанимация» и «повреждение». До меня едва доходит, что они говорят обо мне.

Но что со мной делают дальше, я не замечаю. Меня пронзает острое чувство потери, и я понимаю: меня не спасли. Не всю меня. Какая-то частичка меня осталась лежать в том сугробе. Какая-то частичка меня умерла, и я чувствую, как в горле снова появляется проклятый комок.

Какую-то часть меня уже не вернуть. И это — десять процентов.

— И зачем ты пришел?

Впервые позволяю себе такую грубость по отношению к нему. Но теперь, когда десяти процентов больше нет, я уже не чувствую, будто должна ему что-то.

— Навестить тебя.

— Не нужно было.

Молчание. Я перевожу дыхание. Удивительно, как легко мне теперь говорить то, что может ранить его. Настолько удивительно, что я по привычке стараюсь удержать себя и не говорю того, что так хочется сказать. Сказать и расставить все точки над И.

«Ты не нужен мне.»

— Чем ты думала, черт возьми?

— Тебе не стоит беспокоиться обо мне.

«Потому что я не беспокоюсь о тебе как раньше.»

— Не веди себя так.

Теперь уже его умоляющий тон пробуждает во мне вину, но я не останавливаюсь.

— Тебе какое дело?

«Я буду. Буду отталкивать тебя, потому что ты должен уйти.»

— Мне больно, когда ты так делаешь.

Жмурюсь от этих слов, убивающих меня. Доказывающих, какая же я сволочь.

«Пожалуйста, не признавайся мне в любви. Прошу.»

— Ведь я люблю тебя.

Сжимаюсь, как от удара. Я не могу вынести этого. Не могу не видеть это объяснение его глазами. Не могу не ненавидеть себя за то, что причиняю ему боль, сравнимую с той, что причинили мне.

Я должна. Должна.

— Десяти процентов больше нет… — горько шепчу я вместо должного: «А я тебя не люблю.»

— Что? — он слегка хмурится — видимо, ожидал ответного признания.

«Его не будет. Я не могу. Прости.»

— А девяносто ты… — голос срывается на жестоких словах «не нужен». Надо же, а я верила, что смогу все сказать.

Он молчит. Ждет моих следующих слов.

— Уходи, — просто произношу я. — Уходи, прошу.

И он уходит. Просто уходит, с выражением боли и покорности на лице. И это выражение добивает меня, и я, свернувшись в комочек на кровати с белой простыней, тихо плачу, до боли впиваясь коротко остриженными ногтями в ладони.

Я снова стою перед изуродованной рамой старого зеркала, вглядываясь в стекло. Но на этот раз отражение не меняется. Теперь я чувствую двойную боль потери — из-за него и из-за нее. Мое ушедшее счастье и мои десять процентов — у них даже есть что-то общее. Их обоих я потеряла навсегда. И по обоим ужасно, безумно тоскую.

Десять процентов меня — мертвые десять процентов меня — всего лишь пытались жить. Всего лишь хотели счастья для себя и, соответственно, для меня. Всего лишь хотели как лучше. Мои десять процентов, которые внезапно обрели для меня лицо и личность.

Она не виновата, что я не умею жить и дышать без него. Не виновата, что моя жизнь разрушается, а я не пытаюсь этому воспрепятствовать. Она просто хотела для меня хэппи-энд.

Но я всегда знала, что девяносто процентов побеждают.

Потому что у умалишенных не бывает хэппи-эндов.