В штанах и рубашке было спокойней, чем в пижаме. Юм улыбался, с каждым днем все лучше понимая их, улыбался шуткам, но никак не решался заговорить. Он ведь еще ни одного слова не сказал им, а они, видимо, считали, что он нем из-за травмы. Сами все ему рассказывали и объясняли, а он слушался. Показали корабль, небольшой и очень мощный. Почему-то никого, кроме них, на корабле не было, Юм смутно чувствовал странность этого, но был доволен: другие люди, наверное, страшные. А Ние и Вильгельм – добрые. Они теперь везде брали с собой, сажали кушать за стол и никогда не ругали, если он неуклюже что-нибудь проливал или сшибал со стола. Называли малышом. Разговаривали при нем о своих делах, выбирали ему смешные сказочные фильмы, которые он напряженно, иногда с недоумением, смотрел, сами вслух читали всякие сказки, – и никогда не уставали улыбаться, пусть не вполне искренне, и ласково шутить. Он старался скорей поправиться, чтоб им не было противно, и кое-что стало получаться. Уже успевал подать знак, чтоб утащили в туалет, и памперсы почти не пачкал. Только в плохие дни, когда голова болит и ее от подушки не поднять… Но если голова болит ТАК, то о памперсе меньше всего думаешь… Теперь такие дни случались пореже.
Но больше всего нравилось, когда они брали его в рубку, усаживали в одно из очень удобных пилотских кресел, в котором он забывал, что хилые, но жутко тяжелые ноги не слушаются, и занимались своими делами у пульта. Ему нравилось сидеть в тишине и смотреть на вещи, предназначение которых он хорошо понимал, нравилось следить за спиралями и крестами курсового коллиматора, посматривать на отключенный и совсем не страшный ротопульт, предугадывать действия Вильгельма или Ние за пультом и тихонько улыбаться, когда они с ним заговаривали.
Он сам все молчал, уже толком не понимая, почему. Как им не верить? Эти двое берегли его, баловали как маленького; блаженство безопасности, которое он испытывал на их руках, было таким жадным, что он и не пробовал противостоять – и в конце концов Юм сдался. Он всегда привязывался к людям, ко всем, кто хоть немножечко грел теплой заботой. А они очень заботились. И, самое главное, Укора, который своим безмерным обожанием сделал его всемогущей "Черной Звездой", у него теперь не было. Душа вздрагивала и сжималась, когда он вдруг нечаянно вспоминал восхищенные, немножко грустные черные, в лучиках морщинок, глаза человека, который целых два года заботился о нем и который, на самом-то деле, один более менее понимал его и отваживался прятать от Дракона. Но где он сейчас?
Юм отгонял ужас и с надеждой смотрел на этих двоих, которые, кажется, так же готовы его беречь и защищать, хотя бы и слабоумного, не способного больше ни к каким чудесам. Они его спасли. И лечат – и приручают зачем-то внимательной лаской. Будто не понимают, что он больше ни на что не годится, так как пираты выжгли его прежний разум. Не выкидывают, а берегут и лечат. Привязывают к себе, особенно Ние, и исподволь учат жить, как все, в мире скучном, плоском и медленном, довольствуясь лишь тем, что видят глаза и слышат уши. Сквозь тоску Юм догадался, что обыденное сознание, которым люди обходятся, у него несовершенно, что без прежнего Дара, без прежнего света в голове он недоразвит, жалок, убог – как убоги ползание или даже прыжки, если сравнить их с пульсирующим вихрем и воем таймфага. Понятно, почему они считают его слабоумным. Что же будет дальше? Зачем он им? Просто так ведь никто ни о ком не заботится. Что они попросят в уплату? Но разве у него что-нибудь есть?
Он тосковал. Растерянно трогал пустую тяжелую голову. Одному, лягушке слабоумной и безногой, не выжить; Ние и Вильгельм почему-то им дорожат, да и хорошие они, добрые, сильные и большие, но не страшные, даже все время пристально следящий Ние, и тянет к ним, и хочется все время, чтоб они брали на руки и о чем угодно разговаривали, и можно или понимающе кивать в ответ, или с недоумением умоляюще взглядывать, и тогда все очень хорошо они объяснят. Они оставят его себе? Зачем?
А он…Он имя свое почти забыл, а кто он такой, почему один в Бездне, где его дом – напрочь забыл…Одному плохо, одному нельзя, потому что умереть можно… Даже просто оставаться один Юм не мог. Он не цеплялся, конечно, за Ние, если тот выходил из каюты, не плакал и не кричал – но в тишине одиночества вспыхивал и черным пламенем клубился ужас, превращался в панику, в немой крик – Юм сам не успевал уследить, как скатывался в обморок. И памперс опять опозорен. Ние и Вильгельм вообще перестали оставлять одного, поняли, что одиночество для него как смерть, отгоняли ужас – но будут ли они делать это всегда, как делал Укор?
Но вообще он стал почти хорошим. Если не обморок – то памперсы вообще не пачкал. И есть стал аккуратно. Как-то с утра взялся за книжки, стал читать сам – крупные детские буквы только немножко расплывались, и он преодолевал это сквозь легкую головную боль. Картинки, теперь понятные, заставляли его улыбаться, он обводил контуры облаков, деревьев, дворцов, людей пальцем и еще радостнее улыбался. Ние заметил это, пошептался с Вильгельмом и принес белой бумаги и какие-то цветные палочки, взял Юма на колени за стол и показал чудо. На гладкой белизне цветные палочки оставляли яркие, чистые линии, и Юм засмеялся от счастья. Какой красивый синий цвет, какой яркий красный, какой живой зеленый! Ние нарисовал много простых ярких домиков, корабликов, деревьев, а потом пересадил Юма на соседний стул, чтоб было удобнее, и вложил карандаш в руку:
– Теперь ты.
Подсел Вильгельм посмотреть, что Юм нарисует. Да что же нарисовать? Красивое? Не сразу решившись, он поднес карандашик к бумаге и поставил крохотную точечку. Синюю. Похоже на звезду, только далеко… Или на глазик…Он быстро нарисовал вокруг точки голову. Или что? А может, это… И он сделал кружок серединкой самого красивого цветка из своих снов про сказки. Сине-голубой, с лиловой кромочкой, на серебряном стебельке.
– А где он растет? – спросил Ние тихонько. Оказывается, он наклонился совсем близко. Дышал Юму в темя. Но не мешал, ждал.
Открыть ему тайну? Юм взял черный карандаш и нарисовал вокруг цветка большого и страшного зверя, чтоб охранять этот цветок у него в сердце – зверя с мощными лапами и сильными крыльями, с зубастой пастью, зоркими синими глазами и острым гребнем на спине. Тщательно закрасил, оставляя белые кружочки теплых живых звездочек внутри, нарисовал вокруг зверя синие молнии и чужие звезды, а на голове у зверя нарисовал крохотного золотого мальчика, которого еще нет на свете. Взял сразу несколько карандашиков и провел ими внизу рисунка сложную и красивую узорную ленту событий. Полюбовался и отодвинул. Узоры событий заинтересовали его вдруг цветом и логикой, он взял чистый лист и, забыв обо всем, принялся вырисовывать ковер событий.
– Не вижу смысла, – прошептал Ние. – Каракули. Но ведь дракончика-то как хорошо нарисовал.
– Не мешай ему, – тоже шепотом попросил Вильгельм. – Для него каждый цвет что-то значит большее, чем для нас, ведь таймфаг весь разноцветный.
– Нет, это не таймфаг, это ковер нынешних условий. Сплошные новые узлы, – так же шепотом объяснил им Юм. – А таймфаг ведь воронка, да и цветов тут не хватит таймфаг рисовать…
Он старался вырисовать поток событий как можно более точно, распутать каждый узел, но цветов не хватало, да и в голове заворочалась тяжелая больная тяжесть. Чтоб не заболело уж совсем невыносимо и не описаться, он осторожно положил карандашики, еще осторожнее положил голову прямо на рисунок и очень быстро уснул.
Проспал до следующего утра. День пошел как обычно, Юм помалкивал, ни на что не решаясь, хотя большие смотрели с ожиданием, Ние почти нервно. С утра принесли в рубку, чтоб был на глазах, все время то на него поглядывали, то переглядывались. Юм вцепился в книжку, которую прихватил с собой, легийские исторические хроники, в которых почти все слова уже понимал. Прятался за книжкой, чтоб не видели глаза. Вильгельм вел корабль, был занят, а Ние без дела долго не выдержал. Подошел, мягко забрал книгу, молча сел напротив – смотрел на свои руки, ждал, не заговаривал. Заговорить? Юм вздохнул, сконцентрировался и сказал:
