– С какой стати? – Юм продолжал отклеивать и отковыривать диагностическое оборудование и старался на тагета не смотреть. Почему-то расстраивало его не то, что чужой человек видит его насквозь, а то, что он даже имени этого человека не помнит. И вдруг – он вспомнил!! это имя, веселое и доброе:
– …Вильгельм…Ты так говоришь, будто не знаешь меня. А я-то тебя помню уже давно. Ты меня давно лечишь, пора уж привыкнуть – какое мне веселье?
– Тебя несет инерция прошлого, – спокойно ответил Вильгельм. – Сам себя не знаешь, никак не поймешь – если кто и может вытащить события из страшной ямы – так это именно ты сам. Можно, конечно, делать скидку на то, что ты еще мал, но ведь не бесконечно же… Пора подниматься на ноги.
Юм фыркнул, чтоб не заплакать – почему-то Вильгельму удалось заставить его почувствовать стыд за одиночество, стыд за беспомощность и за жалость к себе, почувствовать боль от одиночества, боль от того, что сейчас он не с Дедом, а опять один среди чужих. Врача его фырканье не провело. Он улыбнулся, взял руку Юма – Юм дал покорно, думая, ему нужно что-нибудь медицинское, кровь из пальца или там что – но тагет мягко повернул его кисть тыльной стороной вверх, наклонился, поцеловал ему зачем-то пальцы – Юм оцепенел – и тагет прижал его ладонь к своему лбу. Юм отнял руку:
– Это зачем так?
– Не знаешь, – нежно сказал Вильгельм. – И не надо пока. Помни только о том, что твоей воле мало кто может противостоять. Тебе дано больше, чем любому из живущих. Да, и – спасибо. Мне очень приятно, что ты вспомнил, как меня зовут.
Потом Вир, к которому Юм уже незаметно привык, сам отвез его сначала в маленькое, пустое из-за позднего времени кафе, все яркое и радужное, с интересной непривычной едой, а потом в городок Венка, который смешно назывался "Гусеница", потому что там, среди прочих, было одно длинное-длинное здание, в котором проходили экзамены для новичков. Полет в глубокой тьме Юма слегка напугал. Как же Вир находит ориентиры? Перед Виром на турели не светился ни один экранчик. Не по звездам же… Какое холодное черное небо. Да еще "Гусеница" какая-то… Он спросил.
– Просто считается, что малыши – сами по себе гусеницы, из которых в конечном итоге должны вывестись прекрасные бабочки, – усмехнулся Вир.
– Я тоже? – Юм невольно вспомнил золотое облако бабочек, тонущее в черной речной воде. И как их пожирали рыбы.
– Гусеницы ползают, листики кусают, жизни радуются. А ты в коконе сидишь. Знаешь, такие штучки, "куколки"? Вот это ты и есть. Пора выбираться.
– Еще зима. Все зима и зима, – Юму про бабочек рассказывали в начальной школе на Океане, так что метафору он продолжить мог. К тому же с чего выбираться, если всегда так холодно… – Но я постараюсь. Не очень только понимаю, как сделать весну. Но я ведь здесь, значит, научите…
– Лишь бы ты сам хотел, – серьезно сказал Вир. – А пока просто живи. Привыкай. Хочешь, Ние позову? А он тебя домой к себе на эту ночь заберет, а утром привезет прямо на экзамен?
– Нет. Я буду как все… К тому же я и так его уже замучил.
– Как скажешь. Вот тебе сотик, пусть всегда с тобой будет. Каждый вечер будешь мне звонить обязательно, и еще – когда я вдруг тебе понадоблюсь… И Ние звони, хорошо? Да отпусти ты свой дедушкин браслет, никто не отберет.
– Мне просто так теплее. То есть спокойнее.
– Да уж понятно. А вот эти часики прямо сейчас надень на другую руку и никогда-никогда не снимай, даже в душе или бассейне – это чтоб нам было спокойнее.
Юм взял легонький браслетик и разглядел на циферблате белого волка в черном треугольнике. Одел на правую руку, сравнил два браслета, вздохнул. Один символизирует свободу во Вселенной. Другой – теперешнюю детскую неволю. Что ж, надо как-то жить… И еще на школьном браслетике красная кнопочка экстренного вызова.
– Это датчик для охраны?
– Да. – Вир посадил люггер у слабоосвещенного, с темными окнами, спящего здания. – Все. Начинается твоя обычная жизнь здесь. – Он взглянул на Юма и улыбнулся: – Сейчас ты хоть чуть-чуть на живого ребенка похож. А то утром – ужас, статуя конквистадора. Так хоть немного оттаял.
Юм не выдержал и улыбнулся.
Вир обрадовался:
– Сейчас-то привык немножко?
Юм кивнул, сам не зная, к чему ж он на самом деле привык – к Венку с врачами и Виром, или к тому, что настоящее одиночество больше его никак не касается. Ведь у него есть Дед, и можно ждать каникул и того, что Дед прибудет сюда на своем огромном черном корабле и заберет его до конца лета к себе домой. На миг ему стало жутко: а если б он утром не решился встать и сказать: «Мне надо увидеть Деда»? Что бы тогда с ним сейчас было? Ух…И все-таки надо позвонить Ние… Он ведь брат. И – дружить. Да. Только что сказать?
Вир сдал его с рук на руки строгой пожилой воспитательнице, которая равнодушно занесла его, названный Виром, номер «5» в списки какой-то двенадцатой группы и по длинным запутанным коридорам со множеством дверей, за которыми спали мальчишки, отвела в такую же крошечную, как у всех, комнатку. Никакого интереса она не проявила, хотя Юм невольно почуял в ней сигму. Но она всего лишь дала ему одноразовую зубную щетку и спросила, не нужно ли ему чего еще, пожелала спокойной ночи и ушла. Юм умылся, медленно разделся, лег под уютное одеяло. Свет погасил. Комната пахла школой. Тут спокойно. За стенкой спят мальчишки… Немного озяб, и тогда свернулся клубком, стал дышать в коленки. Нащупал на руке дедов подарок, накрыл теплый камень ладонью…Откуда у Деда этот камень? Неужели он так давно живет? И бывал на том краю мира? Или он пришел оттуда? В приоткрытое маленькое окно вплывал густой от темноты и звезд хвойный холодный воздух. Юм ни о чем не думал, согревался, только слушал, как близко над крышей распевает какая-то ночная птичка. Нежные звуки трогали сердце, но ведь его, так виноватого, вообще любое хорошее не должно касаться… Он невольно старался разгадать гармонию, распутывал прерывистый узорчик, раскладывал щебет и свист по нотам… Что же ему теперь с собой делать…
Как же так – не расти совсем… То есть очень-очень долго расти, века…непонятно… И ужасно…
Ну, и поделом…
Его разбудила прохладными звуками полившаяся с потолка музыка, и он хотел было начать распутывать ее, но тут же узнал один из священных Орденских хоралов – только в очень лихой аранжировке, и поначалу оторопел. Но главная линия мелодии была так точно и почти математически логично углублена, что у Юма озноб полез по шее к затылку. Он выскочил из-под нагретого одеяла в холод и едва удержался, чтоб не вплести в нее голос, которого музыка нетерпеливо требовала – но опомнился. Какая ему теперь музыка? Нельзя ведь, пока не разрешат…А что это тут опять так холодно?
– Доброе утро, ребятки, – мгновение тишины спустя сказал знакомый голос Вира. – Пора вставать. Через пятнадцать минут завтрак, через час – начало первого экзамена. Языки допуска к сочинению – общий, легийский, ирианский. Номер на дверях вашей комнаты – это номер, под которым вы проходите все экзамены. Указывайте его во всех работах.
Страшно… Сочинение какое-то… хорошо, что хоть сегодня никто не узнает, как его зовут. Как бы вообще это имя от себя оторвать, чтоб никто тут в этом школьном мире и не знал никогда, кто он такой…Но Дед сказал, что надо пользоваться именем… Интересно, а им не зазорно, что он, с таким жутким именем, и – такой мелкий гном? Да еще и псих?
Юм сел, сразу замерз, схватил и торопливо надел штаны и ужасное синее в серебряных вышивках, слишком роскошное и тяжелое для школы платье. Умылся, переплел короткую косичку, оглядел себя в зеркале – сойдет. А за дверью уже катился звонкоголосый шум. Не сразу решившись, он вышел и угодил в толпу нарядных торопливых детей, а сверху опять обрушилась издевательски жизнерадостная музыка. Он посмотрел на дверь – «№ 5», потом пошел за всеми и чего-то, не ощутив вкуса, поел в большой столовой, тесной от гомонящих детей и мелькающих тарелок и подносов. Немножко согрелся от горячего какао, только пальцы так и остались ледышками.
