Русские между собой называли ее тетушка Грессо, так было теплей и проще. Она и в самом деле была для них доброй, родной тетушкой, которая так хорошо понимала, что тарелка горячего супа порой спасает человека от отчаяния, а может быть, и от смерти.

Ее любили. К вдове парижского коммунара Жаклин Грессо шли, как в клуб, и охотно доверяли разные эмигрантские тайны.

С Фанни она была по-матерински нежна. Тетушка Грессо, потерявшая на парижских баррикадах мужа, а потом похоронившая своего ребенка, лучше многих понимала состояние молодой женщины.

Она радушно им улыбнулась, поцеловала Фанни и открыла дверь за стойкой, — сегодня ее русские гости собирались там. Один из них уезжал домой, и она решила, что прощание лучше всего устроить без посторонних глаз.

В маленькой комнатке вокруг стола сидело несколько человек и среди них — Николай Морозов, Морозик, как называли его ласково друзья. Он и был именинником.

Глаза Морозика лучились, он весь лучился, Сергей заметил это сразу, как только вошел. Пожалуй, тетушка Грессо была права, запрятав всю компанию в отдельную комнату: Морозик мог выдать себя и недогадливому шпику. Сидит ну прямо женихом, и костюм на нем уже новый, — это он, пожалуй, зря. Зачем раньше времени наряжаться? Приедет к русской границе, тогда пожалуйста. А то ведь, не дай бог, кто-нибудь заприметит: ходил все в рыжем сюртучке, а тут вдруг переоделся — зачем? Вопрос резонный.

«Я, кажется, стал чересчур осторожным. Может быть, за Морозиком никто и не следит. Мне теперь всюду мерещатся шпионы. Не за всеми же русскими они как на веревочке ходят?»

Последний месяц Сергей постоянно чувствовал за собой слежку. Вот и сегодня его соглядатай в кожаном кепи тащился от самого дома. «Где он, бедненький, будет торчать, пока мы с Морозиком не наговоримся? К тетушке Грессо он не сунется, это ясно. Ну, да аллах с ним».

Стол был уставлен богаче, чем всегда, даже графин с вином; это, ясно, хозяйка постаралась.

Сергей с любовью смотрел на Морозика — он ему всегда нравился: честный, открытый, прямой. И молодой. Боже, до чего молодой! Его светлая бородка, как ни странно, молодит его еще больше. Совсем мальчишка!

А ведь именно его вызывали сейчас в Россию. Там опять что-то затевают. Царя преследуют, как зайца. Один взрыв за другим… Морозик лишь на вид такой нежный. Характер у него — стальной.

«У Морозика есть что-то общее с Соней, — подумал Сергей. — Херувимы революции. Хотя почему херувимы? Глупости какие-то лезут в голову. Не херувимы и не демоны! Просто — революционеры, которые идут на все, чтобы сбросить тирана. Я знаю, у Николая Морозова не дрогнет рука, если надо будет даже бросать бомбу. Но он, как все мы, не родился террористом. Он чуткий и поэтичный человек, нежный муж и отец».

И опять Сергея охватила теплая волна любви к этому юноше, который оживленно разговаривал с друзьями.

Подумать только! Ему чуть больше двадцати лет, а он уже успел зарекомендовать себя в Петербургском университете умным исследователем. Ему бы работать и работать.

Что же это за режим, который заставляет таких людей бросать самое заветное и уходить в подпольную борьбу? Нет, пока мы живы, мы будем его смертельными врагами!

— А где Оля? — услышал Сергей вопрос Фанни; она спрашивала о жене Морозика.

— Уложит дочку и придет, — ответил Морозик, — ты же знаешь, как она засыпает.

— Грустно им будет без тебя, — сказала Фанни, и Сергей почувствовал в ее словах что-то сугубо свое, не имеющее отношения к жене и дочке Морозика.

— Они меня проводят до Берна, — неожиданно сказал Морозик.

— Вот это совсем напрасно, — вмешался Сергей, — ты подумай, легко ли им это будет? Да еще зимой.

— Так хочет Оля, — коротко сказал Морозик, и Сергей понял, что говорить на эту тему бесполезно.

Они уехали наутро, а через несколько дней Морозова на границе схватили.

Оля прислала отчаянное письмо. Она просила Фанни приехать и остаться с девочкой, чтобы самой перейти границу и, пока полиция не отправила Николая в Петербург, попытаться спасти его.

Фанни тотчас же собралась.

Сергей, как в лихорадке, ждал сообщений.

— Только бы они не распознали его сразу, — нервно говорила Вера.

— Что сделает она одна на границе? — сердито возражал Сергей.

— Вы не знаете Ольги. У нее легкая рука.

— Все равно, ей надо помочь.

— Я уже написала в Вильну.

— Мне надо ехать туда!

— Ни в коем случае! — испугалась Вера. — Да мы вас и не пустим.

— Вы все меня оберегаете, точно я бог знает какое сокровище, — возмутился Сергей, — я бездельничаю третий год. А теперь, когда моя помощь нужна срочно…

— Помощь окажут, — тоже горячилась Вера. — И почему вы думаете, что вы бездельничаете? Вот если вас тоже арестуют, тогда… Ах, что я говорю! Нам всем дорог Николай, не меньше, чем вам. Я уверена, что его успеют освободить до перевода в Петербург.

У Сергея такой уверенности не было.

Шли дни. Оттуда, с далекого, страшного севера поступали неутешительные вести: жандармы раскрыли имя Николая, его повезли в столицу, Ольга последовала за ним.

«Теперь все, — думал Сергей, — его посадят в Петропавловку, а оттуда еще никого вызволить не удалось. Если и не раскроют всего, то все равно за одну принадлежность к партии террористов осудят на всю жизнь… Неужели мы и впредь каждый год будем расплачиваться такими людьми? Как много зависит от глупой случайности! Неужели этого нельзя избежать?»

Но Морозика все равно не вернешь…

Сергей представлял себе состояние Оли в Петербурге, и собственное бессилие приводило его в ярость. Он послал умоляющее письмо в Петербург и едва не поссорился с Верой, когда она — в который уже раз! — заявила, что ехать преждевременно.

Нет, не преждевременно! Ехать надо было немедля, тотчас. И, как подтверждение его правоты, в столице грянули новые, последние, решающие взрывы — царь был убит!

Через несколько дней Сергей получил письмо, в котором от имени всех оставшихся на свободе членов партии «Народная воля» его звали в Петербург, обещая вскоре выслать документы и деньги.

«Фаничка, милая! Еду! — писал Сергей жене сумасшедшими, прыгающими буквами. — Я еду, еду туда, где бой, где жертвы, может быть, смерть! Боже, если бы ты знала, как я рад — нет, не рад, а счастлив, счастлив, как не думал, что доведется мне еще быть! Довольно прозябания! Жизнь, полная трудов, быть может, подвигов и жертв, снова открывается передо мной, как лучезарная заря на сером ночном небе, когда я уже снова начинал слабеть в вере и думал, что еще, может быть, долгие месяцы мне придется томиться и изнывать в этом убийственном бездействии между переводами и субботними собраниями…

Чувствую такую свежесть, бодрость, точно вернулись мои двадцать лет. Загорается жажда давно уснувшая — подвигов, жертв, мучений даже — да! Все, все за один глоток свежего воздуха, за один луч того дивного света, которым окружены их головы…

А помнишь, как раз я говорил тебе, что в моей жизни было два лучезарных периода, но что так как их должно быть три, то один еще будет. Я это предчувствовал, хотя иногда, по малодушию, слабел в вере. Теперь это исполнилось!»

Он перечитал написанное, ни на мгновенье не сомневаясь, что Фанни с таким же чувством ликования будет читать его рвущиеся вперед огромными скачками буквы.

Для него наступил светлый праздник. Лишь одно нарушало полную радость. Сергей не мог умолчать об этом — Фанни была самым чутким и совестливым судьей его.

Опять буквы, тесня друг друга, заскакали по бумаге, но уже не так стремительно, тяжелее:

«Признаюсь, однако, что моя радость не без облачков. Мне грустно, что я так мало могу оправдать надежды, которые возлагают на меня мои друзья. Проклятая работа из-за куска хлеба не дала мне никакой возможности запастись новыми знаниями. В этом отношении я еду таким же, каким уехал. Но зато эта же каторжная работа дала мне много выдержки и упорства в труде, которых тоже у меня не было.