— Вы думаете, что никогда не сможете полюбить? Что все женщины пройдут мимо вас, как бесплотные тени?

— Не знаю… Женщина, наверно, сможет внушить мне только страсть, может быть, облагороженную дружбой. Но это ведь совсем не любовь.

— Это не любовь, — как эхо, откликнулась Соня.

— Я не ханжа. Я не считаю предосудительными встречи с женщиной, которую сам глубоко не любишь. Но подумайте, вдруг это окажется женщина с глубокой душой? Я ведь разобью ей жизнь.

Милое лицо той, встреченной им на сходке, вновь тревожно ожило в памяти.

— Почему? — спросила Соня, удивившись болезненному выражению его лица.

— Потому что за все сокровища души, которые она мне даст, сама получит крохи.

— Но, может быть, такая женщина разбудит и в вас настоящее чувство?

— Едва ли. Я ведь говорю вам, что сердцем я стар. Ну, да что толковать об этом. От всего этого я теперь свободен.

— Мне очень жалко, — вздохнула Соня, и если бы ей можно было говорить при Сергее вслух, то она произнесла бы знакомое ему и дорогое ей имя своей подруги.

— Одно есть счастье в мире, — сказал он, — и одно несчастье. Это — мир со своей совестью и отсутствие мира с совестью. Все остальное вздор и пустяки. Все можно перенести не поморщившись, не сморгнувши глазом. Все, кроме этого.

— Нет, Сергей, — возразила Соня, — вы просто замкнуты на одном. Но счастье не только в том, о чем вы сказали. Мир с совестью — это много. Но жить только с этим тоже нельзя. Есть и другое. Я уверена, что вы переменитесь, и мы с вами еще вспомним этот разговор.

— Может быть, — рассеянно откликнулся он, вновь вернувшись в мыслях к тому, что товарищи решили отправить его за границу, и решая ни в коем случае не подчиняться.

Напрасно Сергея убеждали, что это не только его личное дело, что арест больно отзовется на всех. Любая случайность могла стать роковой. Сергей не желал этого понимать. Ему казалось, что друзья преувеличивают опасность. Через месяц он открыто ходил по Петербургу. Он не хотел сидеть взаперти.

В газете «Земля и воля» появлялись его страстные, как поэзия, статьи. Газету печатали тайно, а распространяли едва ли не в открытую. Полиция не могла обнаружить типографию и была бессильна против людей, которые ее читали и рассылали.

Все это возбуждало, пьянило, как весенний ветер, развеявший вдруг морозный застой.

«Мы должны помнить, — писал он в передовой первого номера газеты, объясняя причины и задачи вооруженного сопротивления, — что не этим путем мы добьемся освобождения народных масс. С борьбой против основ существующего порядка терроризация не имеет ничего общего. Против класса может восстать только класс; разрушить систему может только сам народ. Поэтому главная масса наших сил должна работать в среде народа. Террористы — это не более как охранительный отряд, назначение которого — оберегать этих работников от предательских ударов врагов. Обратить все наши силы на борьбу с правительственною властью — значило бы оставить свою прямую, постоянную цель, чтобы погнаться за случайной, временной».

Клеменц был очень доволен, что Сергей написал это Зато Халтурин не согласился:

— Пришло время одной политической борьбы. Вы сами дали пример. Это не только охрана. Правительство сдрейфит. Они нас боятся. Вы же военный человек, знаете, лучшая оборона — нападать.

— Какой я военный! Но могу заметить — чем мы вооружены? Револьверами, кинжалами? Слишком мало для наступления.

— О том я и хотел говорить, — обрадовался Халтурин, — надо послать за границу человека делать динамит.

— Динамит — это химия, — сказал Сергей, догадываясь, куда клонит Халтурин. — Химики есть и в России.

— Химики есть, — не сморгнул Халтурин, — но условий нет. Где испытывать, чтобы никто не услышал?

— А просто покупать динамит за границей?

— Дорого и хлопотно с перевозкой.

— Что же вы решили?

— Послать вас.

— Почему меня? — взорвался Сергей. — Разве нет других? Я нужен газете.

— Все это понимают, Сергей. Но, кроме вас, поехать некому. Вы артиллерист. Кому же еще заниматься этим?

— Надо подумать.

— Поездка-то всего недели на три.

— Не больше?

— Это зависит от вас.

— Когда ехать?

— Послезавтра.

У Халтурина гора свалилась с плеч. Он все же боялся, что и ему, как Перовской и Клеменцу, не удастся убедить Сергея. Но, значит, они, наконец, придумали верно. От дела Кравчинский никогда не убегал. Главное, отправить его сейчас из России. Хотя бы на время.

Халтурину было жаль расставаться. Сергей всегда относился к нему как к равному. Даже в ту раннюю пору ничем не подчеркивал своего превосходства над человеком из рабочей среды. А ведь другие интеллигенты — что греха таить? — нет-нет да и давали почувствовать свой уровень или вообще что-нибудь такое, трудноуловимое для необразованного человека. Пусть даже невольно.

Кравчинский был для него больше свой, чем другие землевольцы, и ему охотнее, чем другим, рассказывал Степан, как идут его дела у рабочих.

— Не хочется мне ехать! — Столько тоски было в голосе Сергея, что Халтурину стало жаль его.

— Не горюйте, — постарался весело сказать он, — мы скоро встретимся. Желаю вам удачи.

— Вам — тоже, — Сергей стиснул мозолистую ладонь Степана. — До встречи.

Проводов не устраивали. Сергей уехал незаметно. Да и не было надобности особо отмечать отъезд. Но Соня почему-то была грустной, словно расставались навеки. Никогда Сергей не думал, что она может загрустить оттого только, что товарищ уезжает ненадолго за рубеж.

Путешествие до границы и переход через нее были, как всегда, простыми.

Вечером Сергей прибыл в польскую деревушку, а уже утром садился в поезд на вокзале пограничного немецкого городка.

Через два дня он был в Швейцарии.

На перроне его встречала Вера.

Разговор с ней обеспокоил Сергея. Она, словно сговорившись с теми, кто остался в России, убеждала не спешить с возвращением и едва ли не запугивала опасностями, которые подстерегали его на родине.

— Это не так страшно, — отмахнулся он, — вот вам бы я не советовал показываться в Петербурге.

— Почему?

— Вас многие видели на процессе.

— Но в Петербурге живет около миллиона.

— А вы ведь не умеете скрываться.

— Вот как? — удивилась Вера.

— Вас всегда еще издали узнаешь и услышишь.

Вера оценила прямоту Сергея. Она, в общем, знала, что плохо следит за собой, когда чем-нибудь увлечена или раздосадована. Тут она и впрямь порой забывалась — говорила слишком громко и размахивала руками. Спасибо Сергею, никто из друзей не корит ее за это, а жаль.

В нем она еще в первую встречу подметила это прямодушие, которое так редко встретишь у взрослых. Но Сергей умел даже неприятные вещи высказать так, что обижаться на него было нельзя; правда, о недостатках друзей он высказывался неохотно. Предпочитал говорить о достоинствах.

— А вас по вашей шевелюре тоже за версту увидишь, — решила отплатить ему Вера.

— Дело поправимое, — поддержал шутку Сергей, — да к тому же полиция пока не представляет себе, как я выгляжу.

— В том-то и дело, что пока. Что вы намерены делать, когда вернетесь в Россию?

— Я с Клеменцем редактирую газету, — сказал он.

— Клеменц скоро приедет сюда.

— Вот как?

— Он ведь не согласен с тактикой террора.

— Это я знаю. Но мне тогда тем более надо скорее обратно.

— Пропагандировать террор?

— Не уверен. — Сергей помолчал, он первый раз высказывал вслух свои сомнения. — А вы? Взяли бы снова револьвер?

— За эти несколько месяцев многое переменилось. — Она говорила волнуясь, все громче и, по обыкновению, не замечала этого. — Я не боюсь слов, но мы с вами взломали лед. Сейчас все должно пойти по-другому. Револьвер, может быть, пока и необходим. Но скоро понадобится другое оружие.