— Девятнадцать…

— Славный возраст… Мне было девятнадцать в двадцать пятом году.

— Когда? — переспросил Сергей.

— В тысяча восемьсот двадцать пятом, — повторил генерал. — В ту пору все фрондировали. Да, признаться, и оснований-то имелось более, нежели нынче. Аракчеев, крепостные мужики… Рылеева мы заучивали наизусть:

Платов декламировал с пафосом, но вдруг закашлялся; то ли кашель прервал декламацию, то ли стихи, опасный смысл которых проник в генерала заново, заставили маскироваться кашлем.

Словно отгадав мысли Сергея, Платов усмехнулся:

— Молодости простительно. Я был корнетом и не отставал от друзей ни в чем. Но некоторые занеслись слишком далеко… «И на обломках самовластья напишут наши имена!» Экгх… — Генерал опять закашлялся, кажется, стихи и впрямь застревали у него в горле. — О существовании общества я услышал на следствии. Я не чернил своих однополчан. Военный всегда должен говорить правду, юнкер. Это наша честь.

— Честь, — обозлился Сергей, — когда войска усмиряли Польшу, это тоже называлось честью?

— Вы на опасном пути, Кравчинский, — печально вздохнул генерал.

— А те, с кем вы служили сорок пять лет назад в одном полку, разве были не на опасном?

— Но они же ничего не добились, — всплеснул руками старик. — Неужели вы хотите увеличить число мучеников?

— Россия за это время тоже кое-чему научилась.

— Глядя на вас, я бы этого не сказал.

— У меня еще все впереди.

— В один момент все может остановиться, и никакого «впереди». Из вас получится неплохой офицер. Мне было бы жаль, если все пойдет прахом.

— Этого не произойдет, ваше превосходительство, — как можно мягче постарался сказать Сергей.

— Во всяком случае, будьте осторожны. Не доводите до рапортов начальству. Может случиться, что какой-нибудь рапорт минует меня — и тогда… Поверьте моему опыту. Я многое перевидал на своем веку…

Любопытно, что бы сказал Старик, увидев своих выпускников за решеткой деревенской каталажки? Уж наверняка пожалел бы, что его предсказания оправдались.

Сергей встал, подошел к окну.

В ночной темноте смутно проступали очертания высокого амбара. Деревья негромко шумели под осенним ветром. Деревня уснула. Даже собаки перестали тявкать.

— Пора, — сказал Сергей.

Решетку они вырвали со второй попытки, аккуратно положили на пол и вылезли в окошко.

До рассвета без остановки Сергей и Димитрий шли к Торжку. На день спрятались в лесу, а вечером в сумерки прокрались в Андрюшино. Надо было предупредить Ярцева и, может быть, несколько дней пересидеть у него, пока полиция будет рыскать в округе.

Возле дома стоял чей-то шарабан.

— Подождем, — сказал Димитрий, — если бы ночевать хотели, распрягли.

Но ждать, когда не знаешь сколько, невмоготу. Димитрий остался лежать в кустах, а Сергей пробрался к освещенному окну. Возле самого окна сидел незнакомый Сергею человек, а напротив стоял Ярцев.

Придвинувшись к стеклу, Сергей услышал разговор.

— Не беспокойтесь, — говорил незнакомец, — ваше чистосердечие оценят.

— Сам не знаю, как получилось, — лицо Ярцева выражало страдание.

— Ну, ничего, — успокаивал его незнакомец, — изложите письменно.

— Так вы меня не увозите с собой?

— Зачем же? — Сергей уловил в голосе незнакомца усмешку, — живите себе спокойно. Только не отлучайтесь из имения.

— Я вас понимаю, — с отчаянием сказал Ярцев, — но прошу вас, не требуйте от меня этого.

— Вы хотите усугубить свою вину? Не будьте наивны, Александр Викторович. Да вас никто и не заподозрит. Мы вас щадим — ареста в вашем доме не будет, я вам обещаю. Но, как говорится, услуга за услугу. Вы просто узнайте у этих господ, куда и какими путями они направляются дальше. В ваших отношениях с ними это вполне естественно.

— А вы думаете, они придут сюда?

— Непременно.

— Ну, что ж, вот мы и дожили до своего часа, — сказал Димитрий и обнял друга, — отныне мы с тобой вне закона. Запомни этот вечер, Сергей. У нас теперь одна дорога — нелегальная.

Кружным путем, минуя Торжок, по малым проселкам двинулись они к Вышнему Волочку, чтобы там незаметно сесть на поезд в Петербург. А в третье отделение с.е.и.в.к. (собственной его императорского величества канцелярии) было послано секретное донесение начальника тверского губернского жандармского управления. В нем, среди прочего, сообщалось:

«В дознании на настоящий день заключается уже до 60 показаний разных лиц, но дело остается еще далеко не выясненным. Правда, связь Ярцева с Кравчинским и Рогачевым уже доказана, несомненно точно так же и стремление их к распространению в народе тенденциозных книг и вредных идей… но при запутанности и потере всех следов при самом возникновении настоящего дела и при скудости сыскных средств рассчитывать на успех трудно».

Через некоторое время на донесении появилась помета, сделанная почтительным почерком управляющего III отделением Шульца: «Доложено его величеству 15 декабря».

Александр шел в малахитовый зал, где ожидал его бывший столичный губернатор.

Идти в мягких сапогах по навощенному паркету было приятно. Александр очень любил паркет в своем дворце. Вчера он раздраженно сделал замечание наследнику, который ввалился после манежа в сапожищах со шпорами прямо в парадные комнаты… Как он все-таки груб… Но, может статься, в его грубости окажется больше смысла, нежели в нынешнем либерализме, и на престоле он совершит больше, чем все его предшественники?

Правда, уступать престол Александр пока не собирался. Он сам был еще полон сил и планов.

Прежде всего, ему надо было искоренить крамолу. Она слишком глубоко зашла. Раньше гнездилась только в городах, теперь заползла в деревню… Социалисты разгуливают где хотят… Какой-то Рогачев, какой-то Кравчинский…

Александр сам открыл дверь в малахитовый зал и увидел прямо перед собой в окне Неву и крепость.

Они были на своих местах, незыблемы и строги.

Крепость всегда радовала его глаз. Из нее никто никогда не убегал. Петр строил ее против врагов внешних, она отлично служит против врагов внутренних.

Где-то там, в ее казематах, сидит недавно схваченный князь Петр Кропоткин.

Чего ему не хватало? Прельстила роль нового Курбского? Пусть теперь посидит князек, авось одумается. А не одумается, пусть пеняет на себя.

Александру вдруг захотелось взглянуть, как он мается там в тесном каменном мешке, как сидит, сгорбившись, на койке, мерзнет и смотрит с тоской на догорающую свечку.

Желание было таким сильным, что Александр остановился и перевел дух.

Если бы не сан царя, он бы не устоял, он бы через десять минут был уже там, у грозных ворот с двуглавым орлом на фронтоне. Но он пересилил себя, отвел глаза от окна и шагнул к Перовскому.

Тот стоял возле зеленой колонны почтительно и печально, зная, что огорчил государя.

— Кары ждешь? — отрывисто спросил Александр, вглядываясь в холодное лицо вельможи.

— Все приму, ваше величество, — покорно, но с достоинством склонил голову Перовский.

— А ты не торопись, — сказал Александр, — ты сам в чем свою вину видишь?

— Проглядел…

— Проглядел, — передразнил Александр, — ловите журавлей в небе… Где она сейчас?

— По донесению жандармского управления уехала в деревню, но куда, пока не установили.

— А ты знаешь, чем они там занимаются, твои дети? — повысил голос Александр.

— У меня одна дочь со смутьянами, ваше величество, — тихо сказал Перовский, — Софья.