И хотя во сне краски казались яркими, но не до столь чудесной степени. Плетение корзины играло бесконечными и очень красивыми оттенками — от темно-коричневого до светло-соломенного. А канаты, спускающиеся от удерживающей оболочку сети, отличались особой тонкостью цветов.

Будто бы Стивен впервые видел тросы или будто к нему вернулось зрение после многих лет слепоты. Когда он взглянул на Диану, то от совершенства ее щек перехватило дыхание. Она сидела в корзине шара в зеленом платье для верховой езды, со сложенными на коленях руках. Смотрела она на свой бриллиант, прикрыв глаза — их прятали длинные ресницы.

Оба молчали, их окружал целый мир тишины, но Стивен понимал: они достигли полной гармонии друг с другом, никакие слова не сблизят их еще больше. Он задумался о высоте, ее эффектах. Насколько это обостренное чувство жизни зависело от подъема на высоту? Он вспомнил свой затяжной подъем по склону Маладетты на высочайшую точку, которой он достигал на суше.

Поездка на муле в предрассветной темноте из Бенаске — все выше и выше, чтобы до полудня подняться до высочайших пастбищ, с горными потоками столь плотными, будто из бочки, льющимися из-под голых скал по пути. Привал в хижине, а потом пешком, вверх через обширные заросли низкорослых рододендронов, пока они не уступили место горечавкам, без числа растущим на коротком дерне. Вверх, к каменистому краю ледника, где множество примул росли во всем своем великолепии, так аккуратно, будто поработали все королевские садовники. Все это, вместе со стадом спасающихся от него серн внизу и парой кружащихся орлов сверху, отчетливо виднелось в пронзительном тонком воздухе.

Но далеко не с той же ясностью. Имелось и другое отличие. В тот долгий день он отчетливо чувствовал время, хотя бы потому, что нужно было спуститься вниз до наступления ночи. Сейчас же время исчезло. Если можно так сказать, последовательность сохранилась — жест или мысль следовали за своими предшественниками, но продолжительность исчезла.

Они с Дианой могли лететь часы или даже дни. Опять-таки, пусть Маладетта и была физически опасной, но там не ощущалось столь неотвратимой угрозы, как в этой безграничности.

Диана почти наверняка задремала, и он промолчал. Ни слова он не сказал и о высокой дымке, которая заволокла небо, образовав вокруг Солнца двойное гало и нарисовав два интересных призматических ложных солнца. Стивен на самом деле тоже чувствовал себя сонным и закрыл глаза.

В самом начале сна он еще мог признаться: «Я сплю». Но восприятие сна исчезло практически сразу, и его наполнила такая тревога, словно бы он и намека не имел на то, что происходящее — всего лишь капризы спящего разума. Сейчас ему стало ясно, что они направились с благоприятным ветром к Шпицбергену. Там они наверняка наткнутся на китобоев, скапливающихся в этих водах в это время года. Можно будет увидеть чудеса Арктики, так хорошо описанные Малгрейвом [49], и северный ледовый барьер, преградивший ему путь к полюсу.

Но во всем этом имелось какое-то противоречие. Хотя как-то раз внизу они заметили каменистый ландшафт, но не сделали попытки спуститься. Теперь же взору открывался лишь бесконечный серый океан от одного края горизонта до другого.

Сон внутри сна развеялся в незнакомой комнате. Диана тоже оказалась здесь — но одетая не для верховой езды, а в простое серое платье. А еще присутствовали Ягелло и двое мужчин в черных сюртуках и коротких париках — очевидно, врачи; один дурак, а другой чрезвычайно умный. С Дианой они говорили по-шведски, а Ягелло обычно переводил — ее знаний языка едва хватало для ведения домашнего хозяйства. Между собой они обсуждали пациента на латыни.

Вскоре присоединился третий врач. К нему относились с подчеркнутым уважением — он носил орденскую звезду. Этот порекомендовал медицинские банки. Нога, по его словам, особых проблем не представляет. Подобных переломов он видел множество, их всегда излечивает басринский метод [50] Андерсена, по крайней мере, пока пациент достаточно здоров. Здесь, разумеется, мы имеем дело с порочной привычкой, определенной степенью недоедания и тем, что он без колебаний назовет ранней стадией депрессии. Но всё же стоит отметить, что тело пациента, пусть и худощавое, крепко сложено, и какие-то остатки юности еще заметить можно.

Стивен наблюдал за ними некоторое время, пока они прошли сквозь мрачные ужимки врачебной консультации. Часть мрачности направлена на публику, часть — на коллег. Но с подобными собраниями он был слишком хорошо знаком, чтобы они вызывали интерес, и поэтому переключился на окружение, на Диану и на Ягелло.

Интуиция, столь присущая снам, подсказала ему — это комната Дианы, ее собственная кровать, а она сама дни и ночи проводила на кушетке рядом, заботясь о Стивене с величайшей чуткостью. Также он знал, что Ягелло пригласил королевского врача, того самого - с орденской звездой. Сейчас он сообщал, что, когда пациент сможет есть твердую пищу, ему нельзя позволять ни говядины, ни баранины, и тем более никакой свинины, а только рябчика, отваренного с небольшим количеством ячменя.

«Рябчик, — подумал Стивен. — В жизни не видел рябчика. Но если совету этого доброго человека последуют, то вскоре я включу в состав себя одного из них. Я частично стану рябчиком со всеми добродетелями, какими рябчик может обладать». Он размышлял о Финне Маккуле и его лососе [51], а тем временем в сумраке зажгли лампы. Он все еще размышлял, когда их погасили — все, кроме одной, приглушенной. Теперь свет в основном исходил из камина справа — живое, дрожащее свечение на потолке. Без сомнения, имели место тихие прощания, а кто-то наверняка предписывал лечение, но сейчас одна лишь Диана сидела на кушетке рядом с кроватью. Она положила руку на тыльную сторону его ладони и прошептала: «Ох Стивен, Стивен, как бы я хотела, чтобы ты меня услышал, дорогой».

Но теперь снова откуда-то возник проклятый воздушный шар. Теперь чувство продолжительности вернулось — он с пугающей уверенностью знал, что поднимались они уже часы, и подъем ускорился. И пока они взлетали в абсолютную чистоту неба, его неизбежная угроза, едва заметная вначале, наполнила Стивена запредельным ужасом, неизведанным ранее. Диана снова была в зеленом, и в какой-то момент подняла воротник — красная подкладка пугающе контрастировала с крайней бледностью лица, истощенной белизной носа и морозной голубизной губ. Лицо не выражало эмоций — будто бы она в полном одиночестве — и как прежде она склонила голову вниз над коленями, где в чуть менее сжатых руках держала бриллиант, похожий на это сверкающее серебром небо.

Она все еще дышала, но едва-едва, пока они поднимались все выше, в еще более разряженный воздух. Едва дышала — еле заметное движение. Потом и оно прекратилось, чувства покидали ее, голова поникла, бриллиант выпал из рук. Стивен вскочил с криком «Нет, нет, нет!», со всей страстью отрицая случившееся.

«Тише, Стивен», — успокоила она его, уложив поудобнее на кровати. «Тише», — будто с лошадью разговаривала. А потом, будто бы с человеком: «Ты должен беречь ногу, дорогой».

Он положился на тепло, вернувшись сквозь несколько реальностей к этой, хотя и без особой уверенности в ее существовании. Правда, уверенность и выросла за ночь, пока он наблюдал за отблесками пламени и слушал бой часов. Иногда Диана двигалась, подкладывая дрова или оказывая помощь в его жалких нуждах. Это она проделывала с эффективностью и заботой, которая Стивена глубоко растрогала. В такие недолгие моменты говорил он разумно и внятно.

Друг друга они знали долгие годы, но их отношения никогда не требовали заботливости со стороны Дианы. Стивен бы сказал, что это не присуще ее характеру: храбрость, сила духа и упорство — безусловно, но к заботливости приближались разве что щедрость и добрый нрав. Он ослаб, жестоко пострадав от физического и духовного падения и не съев с тех пор ни крошки. Слабый и жалостливый к самому себе. Раздумывая над этим новым состоянием, он тихо плакал в темноте.