— Ну, это уж все-таки не по моей части! — заявил Шарлемань, не слишком вникая в дело.
— Как же мне…
Он не выставил ее из уважения к памяти Байе, которому было всего двадцать пять, когда он попал на раскаленный вертел. Шарлемань внезапно понял, почему именно к нему пришла она со своей жалобой по поводу украденной курицы, понял ее невысказанные подозрения.
Но случались вещи и почище. Как сияла свежей краской стена у Октава! Только она успела подсохнуть за две ночи, как кто-то, не побоявшись ни бога, ни черта, здесь, прямо у дороги… Словом, проснувшись на третий день, Октав увидел на стене огромную шестиметровую надпись крупными черными буквами по желтому, сделанную чисто, почти без подтеков:
ДАЛОЙ КАЛОНИАЛИЗМ!
…Услышав тихий смех над головой, Шарлемань, выворачивая шею, посмотрел на человека, лежащего на верхней койке. То ли смех Шарлеманя и Саида был заразителен, то ли он понимает язык лучше, чем уверяет Саид?..
Прошло две недели. В саду у Октава созрели плоды. Кое-где он уже снял с груш полиэтиленовые мешочки. Год бежит быстро.
И вот однажды в воскресенье утром — новое событие. На правом берегу речки, в каких-нибудь ста метрах от Шарлеманя, затевается строительство барака. Весь материал свален грудой, доставили его сюда, как видно, ночью. Но как? Грузовику, даже полутонке, сюда не добраться. На земле лежат черные доски и щиты, блестящие от дождя.
А дождь льет и льет без передышки.
Вскоре снизу являются пятеро алжирцев и начинают собирать дом. Один сдирает сапкой траву на месте будущего дома. Другой роет мотыгой четыре ямы — но четырем углам. Остальные устанавливают столбы. Ветер мешает им, работают без курток: все равно промокнешь.
Дождь портит воскресный день. В парк не пойдешь. В Клермоне назначены состязания голубей, но брюссельское радио только что объявило об их отмене из-за плохой погоды. А Норбер-то поменялся сменами с Леонсом ради того, чтобы сегодня утром посмотреть на голубей… У его дома собираются чаще всего: он живет на краю площади, недалеко от Спортивного клуба. Люди садятся на корточки вдоль стены, на солнышке… Предместье расположено на холме, и издали видно, как голуби приближаются. И вот все это отложено. Утро пропало, а может быть, и целый день. Прямо не знаешь, куда податься, мечешься в четырех стенах.
Шарлемань то и дело вынимает часы.
— Значит, завод не возражает, — говорит он Берте. — Ведь они здесь на территории завода. И уж будь спокойна, охрана наверняка все знает. Они все узнают в ту же минуту.
А вот и Марсель. Может быть, подойдут и другие.
Марсель согласен с Шарлеманем.
— Сначала шахты, теперь завод. — Он подмигнул. — А корысть у них вот какая: полиции нужно, чтобы они всегда были на виду. Я уж тебе говорил.
— Но почему же они-то сами лезут прямо в волчью пасть? — спрашивает Шарлемань.
— Неплохо бы подсобить им, — замечает Марсель, — погода, конечно, паршивая, но…
— Тут не знаешь, как лучше…
— И всегда найдутся злые языки, — вставляет Берта.
— Дело не в этом, — возражает Шарлемань. — Ты их знаешь, этих? Ведь не известно, на что нарвешься. А вдруг они из НДА[3]?..
— Вряд ли, таких что-то в наших местах не видно, — говорит Марсель.
— А может, они из новоприбывших, кто знает? Вот и нарвешься на какую-нибудь провокацию.
— Один из них кого-то мне напоминает, — говорит Марсель, — но за этим дождем разве разглядишь! Слишком далеко.
— Не все так считают, — возражает Берта.
— Что именно?
— Да что это слишком далеко.
— Я знаю, что говорю, — говорит Марсель, отдергивая занавеску и протирая пальцами стекло, запотевшее от сырости.
— Да и вообще, — продолжает Шарлемань, — работают они споро, и наша помощь им ни к чему. Они и без нас прекрасно обойдутся.
— Когда хоть один знает, что и как делать, работа идет, — добавляет Марсель.
Слышен стук деревянных сабо по камню. Это Эктор Морель.
Эктор без дела не придет, да и он нечастый гость в этом доме. Он начинает прямо с порога:
— Видал работу? Там один из моих ребят.
— Вот видишь, — вставляет Марсель, — я же говорил тебе. Я не понял, кто это, но я его уже где-то видел.
Эктор работает в томасовском цехе, он не несет никакой общественной нагрузки, профсоюзной или еще какой-либо. Он старший сталевар, вот и все. Поэтому он с полным правом говорит «мои ребята», так же как Марсель зовет рабочих литейного, а Шарлемань — рабочих мартена № 1.
— Что за человек? — спрашивает Шарлемань.
— Да не хуже других, — отвечает Эктор, — но ты же знаешь, что это за народ!
Эктор уходит, и Марсель разражается смехом:
— Ну и ты хорош, нечего сказать!.. Нашел, кого спрашивать!
— Да, это я ляпнул не подумав, — смеясь отвечает Шарлемань.
— А вдруг он бы тебе ответил: парень подходящий! Вот ты бы и стал ломать голову, как это понимать и кто для Эктора считается подходящим.
Так или иначе, они узнали, что тот парень работает по очистке печей от томасшлака. Во Франции он уже лет девять, прежде чем поступить на завод, он лет пять-шесть проработал на предприятиях «Шельда и Самбра». Зовут его Саид. Фамилию его Эктор никогда не слышал.
— Если он здесь поселится, мы, может быть, от него узнаем, что все это означает, — продолжал Шарлемань. — По-соседски…
После ухода Марселя он идет к окну столовой, обращенному на запад, чтобы посмотреть, не проясняется ли хоть немножко. И тут его ждет сюрприз, возможно, уже со вчерашнего дня: на круглом столе стоит ваза, полная веток с удивительными, прозрачными, как кружево, листьями. Впрочем, кажется, это вовсе не остролист.
— Берта, что это такое?
— Это чертополох, — отвечает Берта. — Но тоже очень красиво, правда?
Это ответный подарок Берты на принесенный им тонкий, как паутинка, листочек. Можно тридцать лет прожить вместе, и все равно остается такое, для чего не нужны слова… Ткань листьев — точно замерзший тюль, изысканное плетение природы с врозь торчащими кончиками, похожими на отставленные мизинцы тонких рук. Веточки прозрачны, но попробуй просунуть между ними палец… И колючие они только на вид. Вся их масса так легка, Что стоит задеть один шип, и весь букет сдвигается в вазе. Они хрупки, точно сделаны из песка, и касаться их надо бережно. А над букетом колышутся несколько тонких стеблей дикого овса. Их всунула в вазу Берта, сама по-девичьи стройная и хрупкая, как эти колосья.
В воскресенье к вечеру дождь наконец утихает. Шарлемань идет в ночную смену. И этот парень Саид тоже.
Берта не ложилась, она провожает Шарлеманя до калитки сада, до того места, где он всегда достает свои часы, будь то день или ночь.
Когда стоишь у калитки, кажется, что завод простирается у ног. Из низины доносится причудливая смесь далеких жалобных звуков, словно тысячи колодезных цепей скрипят на ветру и медленно колышутся, как сонные змеи, как угри в ржавой тине… За мертвыми паузами следуют внезапные гулкие удары по металлической обшивке, точно грезит вслух гигантский железный остов, пронизанный со всех сторон сквозняками и лучами прожекторов.
В окне нового барака мерцает неровный свет.
— Электричества у них еще нет, конечно, — говорит Шарлемань. Он крепко целует жену и вскакивает на велосипед.
Берта не успела вернуться в дом, как потух свет в бледном окне нового барака, в ста метрах от ее двери. Из него выходит Саид и идет к заводу напрямик, по высокой мокрой траве.
Во время первого перерыва, загрузив «свои» печи и поставив на место разгрузочную машину, Шарлемань вышел из мартеновского и направился в томасовский цех.
У Саида работа в разгаре. Надо переждать, пусть закончит.
Шарлемань подошел к Эктору, который издали присматривает за своим раскаленным варевом, и спросил:
— Который?
— Вон тот, — показал Эктор жестом, так как слова тонули, словно в шуме ветра. Ветра тут не чувствуешь, только слышишь его гудение. И нигде неизбежное сочетание ветра и расплавленного металла не поражает так сильно, как здесь. Таково по крайней мере ощущение Шарлеманя, привыкшего к своему мартеновскому цеху. Даже сама домна огромная, с мощной водяной рубашкой и тоннами скрытого в ней металла не производит такого сильного впечатления… Даже ураган в море не так страшен. Шквал, который обрывает дыхание, загоняет обратно в легкие ледяной влажный воздух — все ничто в сравнении с этим цехом… И тот, кому это не знакомо, тот чужой в цехе, пришлый турист, от которого скрыто главное… он не знает, что над каждой из этих шести трубок-фурм тридцать тонн огня, висящего в воздухе, мощный воздушный напор поддерживает их; эти тонны огня как бы плавают в воздухе над дырявым днищем. Ветер неумолчно гудит в ушах, и кажется, будто он пронизывает вас с головы до ног, впиваясь в вашу плоть, учащая ваш пульс, усиливая жар в крови и окрашивая ее в более темный цвет. Здесь все дрожит, как же не дрожать и вам? Вибрируют железные балки, рельсы, металлические колонны, пятиметровые печи, перекрытия и дырявая прогоревшая крыша. И отдельно вибрирует все покрывающая пыль. Дрожит кровь в ваших венах, не от страха, конечно, просто и ее захватывает ритм непрерывной восьмичасовой вибраций… Бывает, что человека преследуют какие-то мелочи, дурацкая песенка или просто случайный мотив… И сейчас в гудении стремительно рвущегося воздуха Шарлеманю чудился хриплый и грубый женский голос, напевающий по-немецки: «Ветер… поет мне песню…» Прямо смешно… да, видно, ты стареешь, Шарлемань… Но и в самом деле хаос сливался в какую-то фантастическую мелодию.
