— Вот именно, — отвечает Саид.
Словно угадывая мысли Шарлеманя, он добавляет:
— Сам видишь, закон всегда обходит нас… Вот получается, что и нам приходится его обходить.
Фургон прежде уже служил кому-то жильем, это заметно по многим признакам.
— Значит, проводка пока бездействует?
В общем, не так уж много здесь проводов. Они просто бросаются в глаза, потому что натянуты без изоляции прямо по стенам… и этот пустой патрон…
— Да, — отвечает Саид, — пока все это еще мертвое.
Его глаза следуют за взглядом Шарлеманя. И странно — гудрон на стенах кажется вдруг еще чернее. Терпеливое ожидание света, безмолвный приемник… Внезапно Шарлеманя охватывает ощущение, будто все это происходит где-то очень далеко или было очень давно…
— Временное, — странным тоном произносит Саид.
Чернота особенно бросается в глаза на выбеленных известью стенах. Это копоть от дыма, заводов, поездов, угольной пыли, которая сыплется с неба на дома и людей. Почернел даже дом молоденькой Байе, в котором уже нет больше мужчины и некому побелить его. По низу тянется темная полоса гудрона, она покрыта трещинами и отстает, обнажая старый кирпич. Но особенно досадно видеть почерневшие стены.
Позавчера, когда он ехал мимо, Одетта Байе подметала тротуар перед своим порогом. Он крикнул ей: «Здравствуйте!»
— Остановитесь на два слова, Шарлемань! — отозвалась она.
Он соскочил с велосипеда. У женщины был смущенный вид, она не знала, с чего начать. Он смотрел в ее светлые, как белая смородина, глаза и видел в них нерешительность. Они наполнили ему глаза Полины. Бедняжка, такая молоденькая, осталась одна… Наконец она решилась:
— Знаете, Шарлемань, я нашла свою курицу. Она просто сдохла, забилась за ворох бобовой ботвы у самой решетки в глубине сада. Какой-то зверек уже обглодал ее кое-где, но понимаете…
Она говорила извиняющимся тоном, словно оправдываясь перед ним. Или перед другими в его лице.
— Вот видишь, — сказал Шарлемань. — Мы всегда торопимся с обвинениями…
Он с удовольствием расцеловал бы ее. Ничто не вынуждало Одетту объяснять ему все это… Просто честность. Шарлемань потрепал ее по плечу. Она, должно быть, не старше Робера, а жизнь ее уже надломлена…
— Временное… — сказал Саид, словно не договаривая чего-то.
Шарлемань ждет. Что-то здесь должно произойти. Его беседа с Саидом то и дело прерывается непонятным разговором по-арабски; вопросы, теснящиеся в его голове, требуют ответа…
Шарлемань решается пойти в наступление:
— Послушай-ка, Саид, теперь, когда мы с тобой уже знаем друг друга…
Он, кажется, слишком торопится. Но он не забыл их первой встречи на заводе…
— …теперь-то ты можешь признать, что морочил мне голову в тот раз, когда говорил, будто шпики, мол, должны делать свое дело…
— Да разве ты не видел, Шарлемань, как Майяр таращил на нас глаза, когда ты подошел ко мне?
— Я, дурак, только потом догадался! — с безмерным облегчением вздохнул Шарлемань.
Это правда… им приходится быть все время начеку. Когда была война, нам тоже приходилось думать об осторожности, но мы были дома и нас окружали свои… А они, что там говорить, чувствуют себя здесь в чужой стране.
— А иногда, — усмехается Саид, — приходится прикидываться дураком.
— Уах хаб икуль «дураком»?
— Бхим.
— Ну сейчас я, кажется, понял, — вслух сказал Шарлемань, как бы упрекая Саида за все эти непонятные ему разговоры по-арабски.
Саид продолжает, словно не слыша:
— И вот, когда прикидываешься дураком…
Родственник Саида снова обращается к нему по-арабски. Саид что-то объясняет ему.
Наконец Саид переходит на французский:
— Когда мы прикидываемся дураками, некоторых это вполне устраивает…
Из «бассейна» раздается громкий крик.
Кричит мужчина, в его голосе звучит бешенство, а может, и страх.
В первый момент показалось, что произошел несчастный случай. Но тут же послышались смех, возня и беготня.
Тут уже незачем и обходить печь, и так понятно, в чем дело. Опять Норе Руффен сыграл какую-нибудь шутку над своим дружком Мулудом. Мулуд гоняется за ним, и, если ему удается настичь Норе, он тузит его кулаками, сначала всерьез и со злостью, а потом, по мере того как утихает его гнев, все слабее и слабее.
— Да брось, черт тебя дери! Я же пошутил! — кричит Норе.
Он втрое сильнее Мулуда и позволяет ему колотить себя. Он втягивает голову в плечи, пока тот барабанит кулаками по его спине, и хохочет до слез, довольный собой, своей силой и тем, как ловко он подшутил над дружком…
— Да брось же, образина алжирская!
Их водой не разольешь, Норе — мастер-плакировщик в так называемом «бассейне» — в нижней части мартеновского цеха, а Мулуд — чернорабочий по очистке металла от окалины в первом мартеновском, там, где работает Шарлемань. В один прекрасный день Мулуд нашел в кармане своего комбинезона кусок свиной шкуры. А в другой раз в бистро Норе схватил его сзади и сунул ему в лицо бутерброд с ветчиной.
Может быть, Мулуд тоже иногда прикидывается дурачком?
— Да ну тебя со всеми громкими словами, подумаешь, расизм и всякая там чепуха, — защищается иногда Норе, когда его упрекают товарищи. — Как раз наоборот! Мы ведь друзья, вот я и подшучиваю над ним! Мы шуток не боимся, верно, Мулуд?
Но Мулуд не отвечает вовсе или бормочет в сторону:
— Ты просто болван! Другого такого не сыщешь!
…Интересно, произойдет ли что-нибудь между ними? И кто начнет? Саид или тот, с верхней койки?
На деревянной стене фургона висит, привлекая взгляд, портрет женщины в необычной рамке. Рамка вырезана из посеребренного ажурного картона, зеленые полумесяцы, точно рожки, выступают по бокам портрета и над ним. Серебро рамки ярко сияет на черном гудроне стены, но зеленый не гармонирует с серебром. Впрочем, это на наш вкус, а им, наверно, это кажется красивым!..
По углам рамки прикреплены маленькие, смутно различимые фотографии. Некоторые покоробились, скрутились и заслоняют края большой фотографии, на которой изображена молодая женщина или девушка. Округлое, смуглое, нежное лицо. Я видел ее, я где-то определенно ее видел…
— Это наша семья, — говорит Саид, показывая пальцем на маленькие фотографии. — Мать, отец, а это еще один брат Рамдана…
Он прекрасно видит, что я больше всего смотрю на портрет женщины, но словно забывает упомянуть о ней. Спросить о ней я не решаюсь.
Чуть повыше фотографии на нитке, зацепленной за кнопку с зеленой шляпкой, висит странный предмет. Десятка два сухих колосьев сплетены и. образуют подобие герба. Наверно, просто украшение, безделушка. Золотистые стебли говорят о хлебе, а выпуклые плотные колосья жмутся друг к другу, точно человечки. А мой остролист… и чертополох Берты… Не так уж все это отличается одно от другого… Видно, не только у нас, стариков, бывают причуды…
— Смотри-ка, из-за них не только крысы к нам лезут, но и эти святоши! — закричал Марселен, подходя к заводу.
Вчера они встретили двух мужчин, должно быть скаутов, в коротких штанах, в грубых подкованных бутсах, в толстых шерстяных носках с голыми коленями и бородами миссионеров. Да, такого в этих краях еще не видели.
На груди у них болтались на веревке лакированные деревянные кресты наподобие раскрытых ножниц на шее у портнихи.
Один был весь рыжий: шевелюра и борода и густая шерсть на ногах и на груди.
— Чуть только где случится беда, они налетают, как воронье!
— Словом, священники в штатском!
— Ты уверен, что это священники?
— Похоже, что так!
Пятеро или шестеро скаутов расположились на краю Семейного поселка, вбили толстые колья, деревянные, как и их кресты, натянули веревки в палец толщиной и поставили огромную грязно-зеленую американскую палатку военного образца.
— Какие-то филантропы вроде аббата Пьера.
Их появление послужило поводом для шуток перед началом смены.
