Мне кажется, что я стою на краю пропасти, что ноги не слушаются меня, что стоит мне закрыть дверь, и я провалюсь в небытие. И одновременно поражаюсь своему спокойствию и холодности. Я не знаю, сколько я брожу по улицам. Но мои глаза сухи.
10
Я открываю глаза и несколько мгновений любуюсь проникшими сквозь плотные шторы лучами, как вдруг резко отрываются шторы между сегодняшним утром и произошедшим вчера. Тревога врывается через проход, и мои глаза больше не видят ничего вокруг. Они обращены вовнутрь. За оконными шторами свет, за шторами внутри меня – чернота. Находясь в ней, мне сложно увидеть солнце.
Мы не договорились о следующей встрече, но она непременно состоится. Еще два часа такой пытки будут невыносимы для меня. Я в забытьи одеваюсь, проглатываю какой—то бутерброд, обжигаюсь чаем, и выхожу на работу с запасом в сорок минут. Я могу себе позволить пройти несколько остановок в быстром темпе, почти бегом.
С каждым моим движением мой контакт с реальностью становится тверже, ощутимей. С каждым шагом я все лучше чувствую землю под ногами. Я невидима. Окружающие смотрят сквозь меня. Утро еще не захвачено летним зноем, открытые плечи покрылись мурашками, и я ускоряю темп, чтобы согреться. Встречным потоком мысли выносит из моей головы, но при первой же остановке их плотный рой вновь заполонит меня.
К счастью, сегодня на работе есть на что отвлечься. Кажется, впервые я рада тому, что нет времени даже на обед. Но и рабочий день конечен. От И. тишина… Моя гордость пока много слабее страха перед нарушением правил. Я пишу смс. Он отвечает практически сразу. Он снова ждет меня в машине и хочет поговорить со мной. Несмотря, на тридцатиградусную жару за окном, кожа съеживается, сжимается. Мне хочется уменьшаться до тех пор, пока я не превращусь в невидимку. Я игнорирую свое нежелание видеть его, и буквально бегу навстречу.
Я не решаюсь открыть дверцу и останавливаюсь рядом. Он выходит наружу с видом побитой собаки. Рука совершает движение по направлению ко мне, но его пальцы кажутся мне мерзкими щупальцами осьминога. Я просто наблюдаю, не совершая никакого встречного движения. Рука падает, будто внезапно почувствовав всю собственную тяжесть.
– Выслушай меня, пожалуйста. – Я молчу, не соглашаюсь и не протестую. Он торопливо продолжает. – Я ужасно себя чувствую, я знаю, что виноват. У меня крупные неприятности на работе, и я просто не мог ни с кем говорить, я был весь погружен в поиск срочного решения. Понимаешь? Я просто не могу присутствовать, но вынужден был.
– Ты мог перенести встречу!
– На этот же день? Это ничего бы не изменило для меня. Я знаю, что причинил тебе боль. – Его голова втянулась в плечи словно защищаясь от удара. Его голос становится злым и беспомощным одновременно. – Я сам такой себе противен.
Я молчу. Моя обида рассеялась сквозь его слова, ее больше нет, но и от охватывающей меня рядом с ним прежде энергии тоже не осталось и следа. Я понимаю его, я тоже бываю такой. Но сейчас я ничего не чувствую к нему кроме сочувствия. Он одновременно выходит на передний план, вытесняя оттуда меня, но совсем не в той роли, в которой я хотела бы ему рукоплескать.
Теперь моя рука тянется к его руке, и мы молчим. Я легонько тяну его в сторону узкого тротуара. Он поддается. И мы создаем затор своим медленным движением посреди будничной суетливой толпы. Мои мысли улетают куда—то далеко отсюда.
– Ты здесь? – Звук его голоса заставляет меня вздрогнуть от неожиданности.
– Не совсем. Я задумалась. – Мои глаза полны слез.
Он крепко прижимает меня к себе, и мое дыхание из сдавленного становится свободным. Будто внутри меня надувается парус. Парус на фолк—мачте фрегата «Надежда». Так мы стоим вечно.
11
После размолвки я обнаруживаю, что нам вновь нужны слова. По молчаливому согласию, мы избегаем опьянения страстью, словно решив, что сперва нам необходимо познакомиться поближе. Мы разговариваем: я больше слушаю и задаю вопросы, мне непросто делиться тем, что я решила забыть навсегда.
Он охотно открывает ворота в свое необычное жилище: то ли землянку, то ли дворец. А я, как завороженная, рассматриваю материал стен, прохудившийся потолок, вычурные предметы интерьера и дорогую качественную электронику. Он состоит из противоречий, которые я замечаю, но не подаю вида. Я кажусь себе слоном в посудной лавке, способным сокрушить изысканный фарфор одним неосторожным словом.
У него было интереснейшее детство, проведенное в разъездах, но без отрыва от родителей. Отец— военный, мать – учительница. Оба властные на работе, но мягкие дома. В его детстве никто из домашних ни разу не повысил голос. Он родился в маленьком закрытом северном городке, о котором не помнит ничего, но приход зимы всегда успокаивает его, а летом он чувствует непонятную тоску и тревогу.
Он сменил десять школ, по одной на год. У него есть множество приятелей в разных городах, но нет ни одного друга. Он учился играть на скрипке, и часы, проведенные за инструментом, за разговором с ним, в попытке услышать нужный ответ, были самыми счастливыми в его детстве. Потом он бросил все, что ему нравилось, и уехал искать удачи. Он стал инженером—электронщиком, и ни дня не работал по специальности. Он был подсобным рабочим на стройке, и продавцом бытовой техники, паркетчиком и дизайнером. Он пробовал себя везде, буквально поглощая все, чего раньше не умел. Загорался. Проникался. Терял интерес.
Его отношения с женщинами жили по таким же законам. Не так давно он сказал себе: «Хватит!», и начал искать работу по специальности. Мир изменился. Ему пришлось на несколько месяцев закопаться во все доступные источники информации, но своего он добился. Он хочет остаться там надолго. И со мной тоже…
Я готова слушать часами его чарующий голос, я проникаюсь к нему сочувствием, я благодарна ему за доверие, мне тепло рядом, но я не нахожу в себе даже зачатков того пожара, который развел он в моей душе в наши первые дни. Я вся внимание, и я холодна, как лед. Мой пожар боится лишь одного – отвержения, однажды залитый его пеной, он уже не разгорится вновь лишь при помощи одной спички. Нужен бензин.
12
Повинуясь какому—то неясному импульсу после работы я забегаю в магазин посуды. Квартиру я снимаю с полным комплектом готовности для жизни: кастрюля, сковородка, поварешка, вилки, ложки, ножи, несколько тарелок и чашек. Я обходилась этим скромным набором, и даже не замечала, из чего ем. Утром я, как обычно, бежала на работу, полностью погруженная в себя, как взгляд рванулся к вывеске «Посуда», зацепил кусочек мира вовне и вновь погрузился внутрь. Но процесс уже пошел…
***
За стеклянными дверцами серванта как в музейной витрине виднеется праздничная посуда: столовый сервиз на 12 персон и чайный на 6. Они совершенно не сочетаются друг с другом, но каждый по—своему прекрасен. Тарелки и салатники цвета слоновой кости расписаны бледными фиолетовыми цветами. И, лучшее, что они в себе содержали, подавалось на новогодний стол, когда я спала, и потому я немного недолюбливаю их. Обида на посуду заменяет мне обиду на тех, кто считал, что ночью дети должны спать.
Чайные же чашки с блюдцами частенько расстаются со своим претенциозным местом. Некоторые из них не переживают этих перемещений. Я могу бесконечно любоваться сочетанием глубокого синего и золота, разбросанного по нему завитками. Их красота кажется мне настолько хрупкой, что вытирая внутри пыль, к самим чашкам я не прикасаюсь. Все необыкновенно притягательное больше рискует запылиться. Красавицы остаются старыми девами, а драгоценности прозябают в банковских ячейках.
Чем меньше в сервизе остается чашек, тем реже они оказываются на столе. Их берегут для особого случая, который никогда не наступает. Я вновь погружаюсь в позолоту, и чувствую вкус чая, меда, сухость отопительного сезона и предвкушаю встречу с покалывающим нос морозцем. Я слышу цокот серебряной ложки, размешивающей сахар. Воспоминания восхитительны, но прямо сейчас мне нельзя взять эту чашку, налить в нее молоко, немного переливать в блюдце, и писать пером между страницами книги, как это делал Ленин в заключении. Мне нельзя водить пальцами по их трещинкам, и так знакомиться ближе. Мне нельзя делать их частью своего настоящего, кроме как любуясь ими издалека. Такой неписанный закон! Меня никогда не ругают за то, что я беру чашки. В этом нет нужды. Я умею впитывать даже не произнесенные правила.
