Припомнив, что это было при Эльвире Эрнестовне, Владимир Ильич умолк и глянул на друга: не разбередил ли его душевную рану?
На секунду задумался: доведется ли ему еще когда-нибудь побывать на охоте? Пострелять влет тетеревов?.. Пожалуй, только после победы...
Под ногами шуршали сухие листья, и некоторое время все шли молча, прислушиваясь к их минорному шелесту.
И вдруг Зинаида встрепенулась от радости:
- Смотрите - березка!
Тоненькая, грустная, нагая, рано обронившая все, до последнего листочка, березка сиротливо притулилась к угрюмому дубу, черная кора которого была исполосована трещинами, словно щеки древнего старика морщинами. Тонкие ветви березка, будто плакучая ива, приопустила к земле. Зинаида схватила ее за ветку, как за руку:
- Здравствуй, родная! И бодрись. Хотя тебе тут и невесело одной. И этот старый дядька подкинул тебе черноты в одежку. Но над головой у тебя все же солнышко.
И опять все заговорили о Сибири: на Думной горе у березок стволы белее: тронешь - на руке останется след, как от тончайшей пудры. Легкие шелушинки словно лебяжий пух. Зимой в солнечный денек их голые стволы на фоне синеватого снежного простора слепят глаза неповторимой белизной.
Кржижановский сказал:
- Трудновато было там. И морозы злющие, и снега глубокие, и слывет Сибирь тюрьмой без решеток, но там прошли молодые годы, и вспомнить есть что. Верно, Володя?
- Да. Например, нашу Журавлиную горку.
- Вот-вот. Какая даль открывается с нее! До самых Саян!
- А помнишь, Глебася, осеннее пиршество красок? Золотистые березы, огненные осинки, багровая рябина... А в небе высоко-высоко кружатся журавли, сбиваются в стаю для отлета. Роняют на землю звонкое и грустное: кур-лы, кур-лы.
- В тебе заговорил поэт!
- Издалека все кажется прекраснее. А мы здесь соскучились по всему родному, что с детства, с молодости вошло глубоко в сердце.
Они шли и шли по тропинке, перебивая друг друга: "А помнишь?.. Помнишь, пели вечерком?.." Посматривали по сторонам, но укромной полянки, где можно было бы расположиться кружком и спеть что-нибудь любимое, будоражащее душу, так и не отыскали.
4
На следующий день Кржижановские пришли после обеда. Зина, словно при первой встрече, обняла подругу изо всей силы:
- Ой да и соскучилась же я по тебе, Надюшка!
- И я по тебе не меньше... Да ты кости мне поломаешь! Силушки-то у тебя - на пятерых с избытком! Даже дух захватило...
- Чтобы помнила подружку!
Высвободившись, Надя шевельнула занемевшими плечами и так же, как вчера, окинула гостью восторженным взглядом:
- Ты там в своей Тайге стала еще круглее. Настоящая сдобная Булочка!
- Ну что ты. Я похудела. Смотри, - Зина обеими руками подергала платье на боках. - Висит, как на колу!
Надя расхохоталась, шлепнула подругу по плечу. Та продолжала:
- Что, скажешь, неправда?.. И не Булка я теперь. Запомни - Ланиха.
- В самом деле, похожа на сытую лань. - Надя провела пальцами по ложбинке на широкой спине Зины. - Я рада за тебя. Но...
- По-твоему, и Ланиха не годится? Тогда зови меня в письмах... Ну, хотя бы Улиткой.
- Ладно. Улиткой так Улиткой.
Им никто не мешал. Глеб и Мартов ушли навестить Потресова, только что вернувшегося из какого-то маленького итальянского городка, где он лечился от застарелой чахотки. Засулич, уже умудрившаяся простудиться, не появлялась второй день. Елизавета Васильевна, почувствовав облегчение, вышла подышать свежим воздухом, и подруги сели на кровать, обнялись как девчонки.
Владимир Ильич, обрадованный свободным часом, занялся своей рукописью. Было слышно, как он за стенкой ходил по комнате. Через несколько секунд присядет к столу, поджав под себя левую ногу, словно непоседливый школьник, набросает несколько строчек и опять начнет ходить от окна до двери. Потом снова скрипнет под ним стул, купленный по дешевке...
Чтобы не мешать ему, подруги разговаривали вполголоса:
- А писать мне теперь ты, Надюша, можешь без особой опаски.
- Думаешь, оставят в покое? Гласный надзор сняли, но негласный-то могут оставить.
- Знаю. Но все же вольготнее. И я обещаю писать аккуратно. О всех делах и событиях. От себя и от Глеба. У него, бывает, настроение меняется. То мажор, то минор из-за каких-нибудь пустяков. Иной раз надо написать вам, а он из-за неожиданной хандры возьмет да и отложит. Так я уж лучше сама.
Они условились о новом шифре. Потом Надежда, глядя в круглые красивые глаза подруги, спросила:
- Ну, а как ты доживала срок в Сибири? Мы ведь не виделись больше двух лет. Как ты коротала последние поднадзорные месяцы?
- И не говори... - махнула рукой Зина. - Часы считала. И до того мне опротивела кирпичная надзирательская морда, что меня всю передергивало. Шагов его не могла слышать - сапожищи с подковками. Бр-р!.. Поверишь ли, как великого праздника ждала последнего дня.
- Мы с Володей вот так же в Шушенском... Но молодость брала свое, скрашивала жизнь. Молодоженами были!
- Да, одна была отрада. Глеб и сейчас во мне души не чает, будто мы вчера поженились. Даже не знаю, как ссорятся. Правда. И ты ведь тоже... Зина снова обняла подругу и продолжала рассказывать: - И пришел этот счастливый день - последний раз расписалась в проклятущей надзирательской книге. Будто у меня сразу крылья выросли. Почувствовала себя птицей, выпущенной на волю, и махнула на Волгу. Соскучилась по ней, как по матери родной. Видела я теперь Шпрею в Берлине, Эльбу в Дрездене - малютки. То ли дело наша красавица! Ширь, простор - петь хочется. Про Степана Тимофеевича, буйную головушку. А поднялась в родной свой город да с Откоса глянула на Заволжье в синей дымке - на душе как масленица! И уж я помчалась по знакомым улицам, пока ноженьки не стали подламываться.
- Какая ты счастливая, Зинуша! Я бы тоже походила по приволжским городам. А Нева мне, знаешь, даже снится. Что-то вроде Шлиссельбургского тракта... Помнишь нашу вечерне-воскресную школу?..
- Еще бы!.. И школу, и рабочие кружки... А Нижний мне особенно дорог - там я делала первые шаги. И в жизни, и в работе. Посмотрела на дом, где топала босыми ножонками. Не отрывая глаз от окон, тихонечко прошла мимо нашей женской гимназии, вспомнила девчонок. Все дорого, все мило до слез. Отчего это, Надюша? Стареть мы стали, что ли?
