Майским днем она сидела на вокзале. В легкой тальме, в шляпе с широкими полями. Рядом стоял чемоданчик, в ридикюле лежал железнодорожный билет третьего класса.
Беспокойно посматривала на дверь. Неужели опоздает? Он же был всегда пунктуальным - приходил минута в минуту. Что могло случиться?.. Если опоздает... Придется возвращаться на квартиру. А что скажет Грач?..
Но вот в дверях показалась знакомая фигура молодого человека. Одет не в студенческую тужурку, как привыкла видеть Ивана Теодоровича, а в легкое пальтецо и простенькую фуражку. В руках несет коробку. Издалека улыбается.
Глаша встрепенулась. Была готова броситься навстречу, но вовремя удержала себя: Теодорович может подумать бог знает что. Будто она неравнодушна. А ведь на самом-то деле она... Она относится к нему как к связному. И пусть он чувствует.
Встретила с поджатыми губами. Пусть убедится: недовольна! Сейчас упрекнет за опоздание...
- Вы уж извините... Конку ждал, - сказал Теодорович, целуя руку. Вот принес... - Поставил рядом с девушкой большую коробку, перевязанную розовой лентой, на крышке витиеватые буквы: "Торт".
- Из филипповской кондитерской! Самый дорогой, - подчеркнул Иван и опять улыбнулся тепло-тепло. - Там попробуете.
Снял фуражку, провел платком по лбу. Волосы у него волнистые, бородка курчавая. А глаза... Как взглянула в них, так и позабыла, что собиралась упрекать.
- Я знала, что не подведете...
- Нам, вероятно, пора? - Теодорович взглянул на большие стенные часы, а по залу уже шел глашатай и звонил в колокольчик. - Это - вашему. Первый звонок. Пойдемте.
- Я одна... А вам бы лучше...
- Провожу до вагона. Не могу иначе...
"Настойчивый, - отметила Глаша. - И не боится, что из-за меня могут приметить шпики".
Теодорович в одну руку взял чемоданчик, в другую коробку с "тортом", и они вышли на перрон. Глаша посматривала на него, улыбалась, говорила без умолку. И он тоже не умолкал. Кто ни взглянет, всякий подумает: влюбленная парочка! Пусть так думают!
Глаза у Ивана светло-серые, ясные, теплые. Сколько ни встречалась Глаша с ним, он всегда был веселый. Наверно, со всеми такой. Ну и хорошо.
А если не со всеми? Только с ней?..
Подошли к вагону.
- Спасибо! - сказала Глаша. - Теперь уж я сама...
Но Иван не отдал ни коробки, ни чемоданчика. Пропустил ее вперед себя в вагон.
Полка у Глаши нижняя. На второй нижней сидела старушка с девочкой. Вероятно, бабушка с внучкой. На верхнюю полку толкнул корзину старик в войлочной шляпе. Теодорович успокоился: соседи хорошие. Поцеловал Глаше руку и вдруг, перейдя на "ты", сказал:
- Пиши чаще. Не забывай.
Это, конечно, сказано для отвода глаз. Для соседей. Пусть подумают: проводил свою близкую. Может быть, невесту.
Писать ему?.. А куда?.. Если бы и захотела...
Вагон дрогнул, и колеса чуть слышно стукнули на стыках рельсов. Девочка, уткнувшись в окно, позвала:
- Тетенька!.. Вам машут.
Все еще не ушел?! Какой неосторожный!
Вспомнились его слова: "Не могу иначе". Что-то знакомое. Будто слышала уже или читала где-то.
Глаша встала, глянула в окно. Иван шел, убыстряя шаг, рядом с вагоном, улыбался и махал рукой. И она помахала ему.
Поезд набирал скорость. Иван бежал рядом с окном... Чудак! Ведь перрон-то скоро оборвется. А он не глядит под ноги. Не упал бы...
Паровоз тряхнул черной гривой дыма и закрыл Теодоровича.
А когда дым рассеялся, за окном уже виднелись только рельсы соседнего пути, убегавшие вдаль. Глаша, вздохнув, опустилась на свою полку. Старушка не замедлила поинтересоваться:
- Кем же он приходится тебе, доченька, молодой-то человек? Муженек законный али ишшо женишок?
- Брат... двоюродный.
- А-а... Какие ноне брательники повелись! От жениха не отличишь. А ты далеко ли едешь-то?
- До Рязани. - Глаша подняла коробку; зная, что в ней, кроме "Искры", запрятаны листовки, только что снятые с типографского станка, понюхала и притворно смежила ресницы. - Сладко пахнет! У меня подруга завтра именинница - вот и везу подарок.
А сама снова вспомнила слова Ивана: "Не могу иначе".
Не прошло и двух недель, а Глаша опять в поезде. На этот раз ей досталась вторая полка. Какой-то поручик с туго закрученными усами предложил ей нижнюю, она отказалась. Сославшись на усталость, поднялась на свою верхнюю.
Лежа с закрытыми глазами, вспоминала то Иваново-Вознесенск, то Москву, то Рязань. Теперь она ехала из Киева, где провела три дня у Катеринки. И вдруг вспомнила, как ее няня Агапеюшка рассказывала задорную сказку о неуловимом Колобке:
"Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел... От тебя, Серый Волк, тоже уйду!"
Ей тоже удалось ускользнуть!.. В Харькове она пересядет на другой поезд, доберется до Самары, а там... Там проходит Сибирский экспресс. На билет до Красноярска денег хватит.
Она уйдет!
Проживет лето в далеком Шошино у матери, и о ней, Глафире Окуловой, жандармерия забудет.
Мать, кажется, числят в благонадежных. Одно слово золотопромышленница!
3
- Ой, Глашенька! Ой, голубушка! - хлопала руками по широким складчатым юбкам Клавдия Гавриловна, привечавшая всех "политиков", на их перепутье в Красноярске. - Да как же я тебе рада, девонька! Будто дочери родной. Проходи в горенку наверх, дорогая гостьюшка. Каким ветром тебя принесло в родную сторону?
- Сейчас киевским. А до этого и в Москве жила, и в других городах.
- По своей доброй воле приехала? Ну я рада-радешенька за тебя. А моя Валюшка под надзор попала. В Петербурге-то, рассказывает, возле Казанской церкви было целое сраженье. С жандармами да казаками. И наша курсистка там оказалась. Слава богу, жива-здорова на квартеру воротилась. А после того министр каких-то там дел приказал: почетную потомственную гражданку Красноярска Валентину Павловну Попову сослать на год по месту жительства родителей. И хорошо, что не дальше. Перед пасхой встретила доченьку.
- Валюшка здесь?! А где же она?
- В магазин пошла. Скоро воротится. Горюет, конечно, что доучиться не дали. А так вроде ничего, веселая. Да ты подымайся по лесенке. Постояльцев у меня теперича нет. Располагайся, как дома.
Клавдия Гавриловна, придерживая юбку руками, тоже поднялась на второй этаж, дотронулась рукой до самовара:
