У Зубатова было правило: не передавать дел в жандармское управление для формального дознания до тех пор, пока не просеет всех через свое сито и сам не "побеседует" с облюбованными арестантами. А "беседы" его порой затягивались на несколько часов. И нередко он, проводив "собеседника", хлопал Евстратия по плечу: "Ну, Котик, дело сделано! Запиши себе адресок, дай ему конспиративку". Но чаще всего выскакивал из кабинета раскаленный до красноты, сыпал матерные слова: "Попался орешек! Топором не расколешь!.. В департаменте не знают, каково нам... Так-растак... Да подковы и те голыми руками гнуть легче..." Евстратий останавливал начальника:

- Не гневите бога, Сергей Васильевич... Улов-то немалый... А в департаменте, сами знаете, называют нас "академией сыска". На всю матушку Россию!..

- Заслуженно, Евстратушка! - Зубатов на секунду прикладывал платок к разгоряченному лбу и, успокаиваясь, возвращался в кабинет. А Евстратий Павлович спешил распорядиться, чтобы начальнику поскорее принесли стакан крепкого чая.

Пятый раз Слепов перешагнул порог зубатовского кабинета, в душе перекрестился: "Дай-то бог, чтобы все по-хорошему..."

Когда первый раз его ввели сюда, Зубатов глянул сурово:

- Кто такой?

- Слесарь, ваше... ваше степенство.

- Фамилию спрашиваю. - У Сергея Васильевича новые ботинки невыносимо жали ноги, и он с утра был так раздражен, что сдержаться не мог. - Имя, отчество? Подпольная кличка?.. Что там мямлишь? Язык проглотил, что ли?

- Нет у меня, ваше степенство, никакой клички. Как на духу перед вами... Слепов я... С завода братьев Бромлей.

- Ах, Слепов! Своей собственной персоной! Так, так. - Зубатов откинулся на спинку кресла, потер каблуком о каблук, приосвобождая ноги. Давненько поджидаем тебя, Слепов.

- Чегой-то я не пойму... Вроде бы мы...

- Я тебя знаю. И твоих дружков по преступному сговору тоже знаю. У вас там на заводе Бромлеев революционная, как вы ее называете, пропаганда пустила глубокие корни. Но мы их вырвем. - Зубатов погрозил пальцем и кинжальным взглядом резанул по глазам. - Сознавайся, Слепов. Предупреждаю: только чистосердечное раскаяние облегчит твою участь.

- Да мне... Да я...

- Запираться будешь - в Сибирь закатаем. - Зубатов опять потер каблуком о каблук. - В Туруханск лет на пять. Или - в Якутку. Слыхал про такие погреба?

- Бог миловал... - Слепов прижал руки к груди. - Нисколечко не виноват я. Поверьте честному слову.

- Мы верим фактам о преступных замыслах. - Зубатов распахнул на столе папку, взял пачку листовок с лиловыми строчками. - Вот улики. Вещественное доказательство для суда. - Потряс листовками. - Вы задумали праздновать Первое мая. И по басурманскому календарю. Дескать, вместе с про-ле-та-ри-я-ми Европы. Бредили красными флагами. Замышляли против царя-батюшки!

Конопатое лицо Слепова покрылось испариной, и он, погладив горло, сдавленно выкрикнул:

- Подбросили... Верьте слову... Вот, - Слепов размашисто перекрестился, - вот вам крест. Подбросили изверги рода человеческого... И не мне одному...

- Знаю. Действовали скопом. А за это прибавят годика три. - Зубатов снова откинулся на высокую резную спинку кресла, самодовольно покрутил аккуратный усик. - Скажи, Слепов, почему у других мастеровых в инструментальных ящиках нашли по одному листку, а у тебя - вот! - целая пачка. Почему? Опять мямлишь. Нечем оправдываться. Понятно: не успел подбросить в другие ящики. Поймали с поличным. Теперь у тебя единственный путь для спасения - рассказать все, как на исповеди у священника.

- Да я бы, ваше степенство... Сто бы раз... Только невиноватый. И в мыслях не было. Я не какой-нибудь... Я истинно русский человек. Завсегда по воскресеньям к обедне... Кажинный божий праздник... И ноне к причастию... Хоть у отца Христофора спросите.

- Спросим, Слепов, всех, кто знает тебя. - Зубатов нажал звонок, встал, разминая ноги, и Медникову, показавшемуся в дверях, процедил сквозь зубы: - Посадить на хлеб и холодную воду. Пусть поразмыслит. Авось поумнеет. Ведь сообщники-то его уже сознались. А улики у нас в руках.

...Вызвали через три дня.

Зубатов прохаживался по кабинету. Оглядывая ссутулившегося арестанта, медленно опустился в кресло, теплыми глазами указал на стул:

- Ну-с, Феофил Алексеевич, вы поразмыслили? Да вы садитесь. В ногах, говорят, правды нет. Не так ли? Садитесь, садитесь. Я надеюсь, сегодня мы побеседуем по душам. - Пододвинул раскрытую коробку с папиросами. Пожалуйста! Ах, вы не балуетесь табачком? А водочкой, позвольте спросить?

- По малости. Ежели когда престольный праздник али день ангела...

- Похвально! Я вижу, у вас характер положительный.

Слепов изумленно смотрел на спокойное лицо Сергея Васильевича, на его выпуклый светлый лоб, будто видел перед собой совсем другого человека. Тем временем Зубатов, выпустив струю дыма в сторону, облокотился на стол, глянул в глаза:

- Так как же, Феофил Алексеевич? Вы готовы дать чистосердечные показания?

- Показание у меня одно: подбросили, стервы. - Слепов помял светленькую бородку. - Покамест в нужник ходил...

- Стервы, говорите? А ваши то-ва-ри-щи величают их героями.

- Да какое же тут геройство? Против царя-батюшки, помазанника божия... Одно слово - смутьяны! Не знался с ними и знаться не хочу.

- Выходит - есть они на заводе? Кто же? Не припомните ли?

- Да ведь как сказать... - замялся Слепов. - Без паршивой овцы, говорят, ни одно стадо не обходится.

- Вот вы ругаете их: "стервы", "паршивые овцы". Допустим, что мы вам поверили. А скажите, когда у вас замышляется стачка? И как вы относитесь к забастовщикам?

- Провались они пропадом!

- Это почему же? Другие говорят: стачка мастеровым на пользу. Что-то я не пойму.

- Нерадивым, может, и на пользу. А я - трудовик. У меня, ваше степенство, руки-то - вот они! - в мозолях. И я на мозоли не жалуюсь: они - моя гордость мастерового. Слесарь завсегда зарабатывает справно, кладет в карман верные деньги. А забастовка вроде карточной игры: чем она кончится - никто не скажет. Покамест бастуешь - в карманах-то ветер гуляет. Одна пустота. А прибавят ли хозяева - это бабушка надвое сказала. Можно ведь и проиграться.