– Шарик не разнимается, – ответил учитель, выводя кому-то аккуратную тройку.

– Склеен? – мгновенно сообразил Аркадий.

– Нет, – усмехнулся Галка, отрываясь от тетрадки, – выточен из целого куска.

– Вы шутите, – улыбнулся Аркадий. – Как же тогда эти шарики засунули внутрь?

– Их внутри и вытачивали. Чтобы сделать такой шарик, мастеру иногда требовалось полгода. Представляете, какая нужна воля и терпение?

Аркадию показалось, что шарик стал очень тяжелым, и он положил диковинку на место. Зато в дальнем шкафу он сразу увидел «Приключения Тома Сойера» – эту книгу в Арзамасе невозможно было достать даже в библиотеке – и «Пятнадцатилетнего капитана». И хотя нельзя было читать сразу две книги, Аркадий забрал с полки обе, уселся на низкий диванчик, открыл «Тома Сойера» – и оторвался, лишь заметив, что все давно ушли.

– Ой, который же это час? – вскочил он и покраснел, увидев, что уже начало двенадцатого. Он кинулся к шкафу, чтобы поставить книги на место.

– Если желаете, возьмите их с собой, – сказал, входя в комнату, Галка.

Аркадий стал бывать у Николая Николаевича каждый день. Мама говорила: «Это неприлично», а он не мог ничего с собой поделать. Когда бы Голиков ни пришел, он заставал уже пять-шесть учеников. И если Николая Николаевича не было за столом, Аркадий шел в соседнюю комнату, превращенную в столярную мастерскую. Здесь, надев кожаный фартук и перевязав тесемкой волосы, похожий на простого мастерового, Галка пилил, орудовал рубанком, стучал деревянным молотком, сооружая этажерки, табуретки, шкатулки. Мальчики, которых увлекало столярное ремесло, смотрели или помогали, вытачивали что-то сами под внимательным взглядом учителя. А закончив дела в мастерской, Николай Николаевич выходил в читальню, где его дожидались другие ребята – книжники, и каждый обращался со множеством накопившихся вопросов.

Все Аркадию было здесь по душе, смущало только одно. Он боялся, что Галка заговорит с ним о его литературных способностях и о том, как становятся писателями. А Голиков не желал больше сочинять стихи и не собирался быть писателем. Эта профессия ему совершенно разонравилась. В ней все было непонятно. Когда Аркадий писал сочинение в стихах, он мог поклясться, что испытывал вдохновение, которое осеняет лишь настоящих поэтов. Он был убежден, что у него рождаются гениальные строки. А Галка небрежно назвал их «доморощенной поэзией». Когда же он, Аркадий, наспех, в один присест написал даже не сочинение, а просто воспоминания об отце, Галка заявил, что это бесподобно. Как же тут понять, когда ты делаешь работу хорошо, а когда плохо?

Или Галка уловил эти мысли, или по иной причине, но к разговору о литературных опытах самого Аркадия он больше не возвращался. Зато охотно беседовал с ним о книгах и судьбах великих писателей. Первый такой обстоятельный разговор состоялся в тот вечер, когда Аркадий вернул «Тома Сойера» и «Пятнадцатилетнего капитана».

– Понравилось? – спросил Галка.

– Очень.

– А какая больше?

– Обе одинаково. – И увидел досаду на лице учителя. – Разве это плохие книги?

– Нет, очень хорошие. Просто я надеялся, вы уловите различие. Я понимаю, вас увлекли приключения, поэтому я вот что хочу сказать: романы, которые вы прочли, созданы двумя очень талантливыми и разными писателями.

Марк Твен родился в Америке, был наборщиком, лоцманом, солдатом, искал золото. К счастью, золота не нашел и стал писателем. Почти все персонажи Марка Твена – люди, которых он хорошо знал.

Иное дело Жюль Верн. Он служил биржевым маклером, сочинял пьесы, их ставили. А подлинное призвание свое обнаружил случайно. В детстве Жюль Верн заносил на карточки любопытные сведения о разных странах, в которых он не бывал.

Однажды издатель предложил ему сделать небольшую научно-популярную книжку. Тут обнаружилось редкое свойство Жюля Верна: строго научные факты – где что растет, записи об особенностях климата или загадочном природном явлении – рождали в его голове живые образы и множество связанных с ними событий. Он обладал могучим воображением, которое позволило ему создать романы «Из пушки на Луну» или «20 тысяч лье под водой».

– Значит, Том Сойер был на самом деле, а Дик Сэнд выдуман?

– В Томе Сойере много от самого Марка Твена, каким он был в детстве. И его персонажи действуют в тех местах, которые писателю были хорошо знакомы.

А у Жюля Верна события происходят на далеком континенте, на дне океана или в межзвездном пространстве, где автор никогда, разумеется, не был. Обширнейшие познания и воображение заменили ему живые картины. И все-таки совершенно без живых впечатлений писатель работать не может.

Я вполне допускаю, что Жюль Верн был знаком с каким-нибудь молодым и решительным конторщиком или галантерейщиком. Встречаясь с ним, писатель присматривался к нему, а в один прекрасный день, дав ему имя Дик Сэнд, мощью воображения перенес его на палубу корабля. Но я хочу обратить внимание на одно обстоятельство: Жюль Верн умел создавать положения и характеры, которые не вызывали сомнения в их подлинности. И обо всем рассказывал с такой убедительностью и точностью, будто сам совершил полет на Луну или опускался в глубь земного шара.

– А как возникает такой дар? – спросил Аркадий.

– Одни с этим рождаются. Другие развивают.

– Его можно развить?

– Конечно. Все можно развить, как мышцы, – и память, и воображение, и быстроту мысли. Но это долгий разговор. Мы к нему еще вернемся. А пока я рекомендую прочесть из романов Жюля Верна еще что-нибудь.

Взяв «Таинственный остров» и «20 тысяч лье под водой», Аркадий стал торопливо прощаться. Глядя на него, начали прощаться и другие ребята. И каждый, уходя, уносил с разрешения Галки кто рубанок, кто кожаный футляр с подзорной трубой, третьему зачем-то понадобился барометр в деревянной оправе.

Последним с дивана вскочил мальчик в пиджаке с отцова плеча. Звали его Васей. Лет двенадцати, с густыми светлыми волосами, он был неумело подстрижен дома, и челка над правой бровью была короче, нежели над левой. Издали казалось: Вася чему-то удивился и это удивление застыло на его лице.

Мальчик был сыном кожевника, в кожу его рук въелся коричневый дубильный раствор – Вася давно помогал отцу.

Уже в прихожей, надев шапку, Вася вспомнил, что не положил на место прозрачные камушки, которые в зависимости от освещения меняли свой цвет. Вася скинул сапоги, вернулся босиком в комнату, взял со столика три позабытых камешка, которые сейчас, при керосиновой лампе, отливали изумрудно-зеленым, положил их на полку и нечаянно задел закатанным рукавом пиджака раковину – нежно-розовую, со множеством отростков. Шорох в ней напоминал и шум прибоя, и стремительное скольжение ветра в натянутых снастях, а иногда в ней слышался далекий пастуший рожок, который выводил одну и ту же простую мелодию.

Раковина упала и разбилась.

– Я не хотел, я не хотел! – в испуге закричал Вася. – Это она сама! – Слезы покатились по его лицу, и он их вытирал все тем же злосчастным подвернутым рукавом.

Галка, который стоял в коридоре, провожая учеников, увидев, что случилось, внезапно залился своим странным каркающим смехом.

– Спасибо… тебе, Вася… спасибо… а то мне эта раковина сильно надоела. А выбросить… жалко.

Лицо Васи из бледно-зеленого стало пунцово-красным. И счастливым.

– Я соберу, – обрадовался он и наклонился к разбитой раковине.

Галка перестал смеяться и кинулся в комнату.

– Не надо. Я сам. Здесь острые края.

И начал собирать осколки, но не веником и совком, а руками – и каждый осколок отдельно. Один залетел в щель между шкафами. Галка бережно обтер его ладонью и, прижимая к себе остатки раковины, унес их в мастерскую.

«Нет, он не собирался ее выбрасывать, – понял Аркадий. – Она ему очень дорога. Но как же он сумел так весело засмеяться?»

Вася через день пришел с отцом. Васин отец был одет в новое пальто и сапоги с блестящими калошами. У него было бородатое молодое лицо, но того болезненного цвета, когда человек долго не бывает на свежем воздухе или у него больны легкие. Вася, тоже одетый в новое длинное пальто, жался сзади. Отец держал в руках перевязанный бечевкой пакет в нарядной подарочной бумаге.