Над этой самодержавной подписью на чистом листе князь Ижорский получил словесно право написать все, что ему заблагорассудится.

Если бы он захотел, то мог бы поставить здесь несколько строк, повелевающих немедленную ссылку или заточение самого молодого царевича.

Между тем во дворце и в городе восторжествовавшая многолюдная партия Петра Алексеевича еще ничего не знала и пожинала лавры своей победы.

Всюду, где только проходил князь Меншиков, он встречал злобно-радостные лица, везде все взгляды говорили ему:

«Что, брат, и на тебя есть рука. Не все коту масленица… Силен ты, а вот первый блин уже скушал».

Некоторые персоны смотрели на князя с таким выражением, что он читал в них угрозы на будущее время.

«Это еще цветочки, ягодки впереди будут», – говорили ему злобно-красноречивые взгляды.

После второй аудиенции князя у императрицы Петербург снова узнал, что государыня вторично и уже бесповоротно решила немедленно обручить княжну Меншикову с ребенком-царевичем. Волнение усилилось. Все были готовы на борьбу с временщиком и шли на нее радостно и смело.

В эти смутные дни один из наиболее смелых придворных сановников стал как бы центром всеобщего движения, недовольства и ропота. Это был собственный зять князя – граф Девьер, португальский выходец, женатый на его сестре Анне Даниловне.

Девьер ненавидел Меншикова за то, что любимец покойного царя за все прошлое царствование недостаточно, по его мнению, помогал своему зятю выйти в люди. Девьер в конце царствования Петра тщетно добивался, и едва мог только за полгода пред тем добиться, графского достоинства.

С другой стороны, Девьер шел против всемогущего князя, тайно надеясь, что, в случае упорной борьбы, князь Меншиков все-таки не решится круто действовать с мужем родной сестры.

Прошло несколько дней, но волнение не улеглось. Меншиков видел, что цесаревны с их приверженцами, вся многочисленная партия приверженцев молодого царевича что-то предпринимают, о чем-то деятельно хлопочут Меншиков вдруг увидел, что произошло то чего он никак ожидать не мог.

Он перешел из одного лагеря в другой, в сильнейший. Но этот лагерь его не принял! Приверженцы молодого царевича отшатнулись от него, а лагерь цесаревен возненавидел его тоже и считал изменником, перебежчиком. И на глазах одиноко стоящего, властного человека два дотоле враждебных лагеря подали друг другу руку.

Цесаревны заявили, что если когда и мечтали о престоле, то теперь покидают всякую мысль о нем, а удовольствуются приличным приданым и отказываются от всяких притязаний за себя и своих наследников…

И вдруг в Петербурге наступила редкая минута отсутствие враждебных партий. Теперь все и всё было за молодого царя, но все и всё против Меншикова.

Жена князя, твердо верившая в счастливую звезду мужа, смутилась и спросила, что он намерен делать.

Князь улыбнулся и отвечал:

– Не робей, родная моя. Я боялся за всю мою жизнь только одного человека, да и тот, Великий, ныне спит мертвым сном. А ныне мне некого бояться и никто мне не страшен.

– Что же ты будешь делать?

– Не знаю. Пускай шумят – чем больше, тем лучше, а я пока буду глядеть. Мое дело прицеливаться… Вот прицелюсь и выпалю!

Через несколько дней после разговора с Меншиковым государыня снова почувствовала себя особенно нехорошо. Призванные медики-иностранцы объявили, что на этот раз болезнь принимает крайне опасный вид.

С каждым днем силы больной слабели, часто являлось бессознательное состояние и бред.

Меншиков, конечно, постоянно бывший около больной, снова видел вокруг себя то же озлобление, ту же ненависть. Ни единой души не встречал он во дворце, за исключением лишь фрейлины Скавронской, которая отнеслась бы к нему доброжелательно. Одна Софья прямо, ласково смотрела в лицо князя и гордилась тем, что выбором Сапеги сделала его дочь невестой государя.

За эти же дни смуты и волнений было объявлено о сговоре Софьи с сыном польского магната. Предполагалось совершить их обручение, как только государыня будет в состоянии встать с постели.

Однако судьба судила иначе.

Однажды в сумерки все горницы дворца были переполнены придворными, везде была мертвая тишина. Доктора, выходившие от больной, прямо говорили, что государыня кончается. Многие ходили с заплаканными глазами, но все без исключения, во всех горницах, сидели тихо, в унынии или в задумчивости.

В одной из ближайших горниц к опочивальне около сумерек собралось несколько важных сановников. Здесь же время от времени появлялись выходившие из опочивальни обе цесаревны; и наконец явился юный наследник престола и тоже сел тихонько посреди большого дивана.

В числе прочих вельмож находился тут и генерал Девьер; здесь же был и молодой князь Никита Трубецкой, за которым слыло странное прозвище Егор, известное на всю столицу.

Девьер, натура южная, нервная, пылкая, несмотря на возраст, не мог усидеть на месте. Его волновала опасность, в которой находилась государыня. Как натура отчасти упрямая, он не мог легко покинуть мысль о том, что одна из цесаревен могла бы быть императрицей помимо малолетнего царевича, и что тогда его судьба стала бы совершенно иною.

Девьер, взволнованный, нервно переходил от одного лица к другому и тихо переговаривался.

Вышла из опочивальни цесаревна Елизавета, прижимая платок к глазам; сердце Девьера дрогнуло.

«Уж не умерла ли», – подумалось ему, и он нервно подбежал к цесаревне, узнал от нее, что государыня в бреду, и стал ее утешать, что нечего плакать, «зачем свое красивое личико и глазки портить, Бог даст, еще все обойдется счастливо».

Когда появился в горнице царевич, Девьер подсел к нему и стал что-то шептать ему на ухо; царевич слушал и вдруг улыбнулся.

Все видели беседу шепотом, все видели эту улыбку детскую, и многим показалось, что неприлично в такие минуты говорить молодому царевичу такие речи, от которых он может улыбаться. А, между тем, Девьер даже не видал этой улыбки.

Говорил он на ухо ребенку такие вещи, от которых улыбнуться было можно.

Он говорил, что нечего горевать, что, Бог даст, все будет счастливо, что вот обручат его с княжной Меншиковой, будет занят он только своею молодою невестой, и все его заботы будут в том, чтобы ходить за ней да ревновать к ней всякого, кто подступится.

Когда вышла из опочивальни фрейлина государыни графиня Скавронская, Девьер подошел к ней, стал расспрашивать: каково положение царицы, когда последний раз приходила она в сознание? Софья Карловна едва могла отвечать. Она рыдала! Быть может, за исключением цесаревен, она рыдала искреннее всех среди этого многолюдного общества.

Она действительно могла потерять в лице государыни истинную благодетельницу, которая подала ей руку и вывела из крестьянок в царские приближенные.

Так как девушка не могла справиться со своими рыданиями и пошатывалась, до Девьер обхватил ее за талию, взял за руку и хотел довести до стула. Но девушка с трудом справилась сама, отошла и села.

– Воды бы выпить… – произнесла она едва слышно.

В этот момент в противоположных дверях появилась фигура придворного лакея, по имени Егор.

Девьер, отойдя несколько шагов от фрейлины, крикнул:

– Егор! Воды стакан, поскорее!

Последние слова были сказаны тише, но имя прозвучало громче.

Князь Трубецкой, стоявший лицом к окошку, быстро обернулся, сделал несколько шагов к тому месту, где послышалось его прозвище, но, не зная, кто сказал это обидное слово, стал гневно всех оглядывать. Все сидевшие в приемной, как бы по уговору, невольно фыркнули и рассмеялись. Но тотчас же вспомнив, где они и в какие минуты находятся, все сделались серьезными.

Но скандал произошел.

До вечера чередовались здесь вельможи петербургские. Ввечеру показались симптомы, подававшие надежды.

Наутро императрица чувствовала себя уже гораздо лучше, была в полном сознании. Через сутки уже прямо объявлялось и говорилось на всех улицах столицы, что государыня вне опасности и, Бог даст, недели через две встанет с постели.