– Тебя, дядя, не пустят.
– Я и проситься не стану…
– Как же ты… Убежишь тайком?
– Убегу… Что ж… Побоюсь, что ли?! Мне бы только за заставу выбраться, а раз в поле – меня ни с какими собаками не отыщут.
– Государыня разгневается, дядя.
– Ну так что ж. Гневайся на здоровье.
– Если тебя поймают, то могут запереть в крепость, – солгала нарочно Софья.
– Не поймают… А если и поймают – то сажай! Запирай! Я тогда удавлюся. Хуже будет.
Дядя и племянница помолчали минуту.
– Тебе скучно. Ты скучаешь по Трине? – заговорила Софья.
На глазах Дириха от этих слов сразу навернулись слезы. Он не ответил и махнул рукой.
– Попросить мне государыню, чтобы она велела разыскать и привезти Трину? – выговорила Софья.
– Просили. Я просил. Прошение подавал. Сказала, что все пустое. Что она меня женит на дворянке. А это страшное дело.
– Отчего страшное?
– Я ее зарежу, эту дворянку.
– Бог с тобой, дядя…
– Они говорят: Трине негодно быть здесь со мной, что она мне чужая жена и что дочери Трины поганые латышки. А они сами здесь, дворяне и царедворцы, разве не живут с чужими женами. Разве не пьянствуют здесь разные боярыни…
– Полно. Что ты…
– Я правду говорю… Я все это знаю, от верного человека.
И граф Федор Самойлович, оживясь, гневно и озлобленно стал подробно рассказывать девушке все, что знал о житье-бытье Петербурга.
– У нас в Лифляндах на деревнях не живут так зазорно, как они, дворяне, здесь живут! – горячо окончил свою речь Дирих. – Люди все те же, Софья, во что ни выряди их. Вот я графом именуюсь, был и Фридрихом, теперь Федор… Платье и кафтаны тоже разные носил… А что ж, я перестал разве Дирихом быть? Ты вот графиня Скавронская, а не Софья Сковорощанка. Чин у тебя придворный, а разве ты другая стала? Ты была и в Дохабене барышней, и теперь все такая же. И не хуже их, дочерей вельможных. Ты в деревне была Яункундзе, а иная здесь рожденная важная старуха княгиня – совсем по-нашему «рагане», чистая ведьма.
Побеседовав с дядей, Софья поспешила домой, так как в этот день ей надобно было присутствовать на вечере у государыни.
Изредка, раза три или четыре в месяц, в малых апартаментах императрицы собирались самые близкие ей люди, человек до пятнадцати. В числе гостей бывал всегда и любимец государыни, магнат Сапега с сыном. Софье не раз поэтому случалось вступать в разговор со своим знакомцем еще по Вишкам. Однако эти беседы не клеились, так как Яункундзе из Дохабена, как тогда там, равно и здесь, продолжала все с той же неприязнью относиться к молодому магнату, не вынося его гордой и надменной манеры держаться со всеми.
На этот раз Петр Сапега на вечере у государыни, увидя Софью в углу горницы одну и задумчивую, подошел к ней и сел.
– О чем сгрустнулось, пани графиня? – участливо спросил он по-польски. – Вспоминаешь родину?
Софье почудился в этом вопросе намек на ее прежнее крестьянское состояние.
– Да, родину… – раздражительно отозвалась она. – Вспоминаю и жалею о ней. Там я была счастливее! – невольно вырвалось у девушки как бы на смех этому гордецу.
– Счастливее? – удивился магнат. – Не понимаю…
Софья не ответила, и наступило молчание.
– Помнишь ли, графиня, – заговорил Сапега задумчиво и серьезно, – как мы с тобой познакомились, помнишь ли нашу беседу в «виасибас намсе», все, что ты говорила…
– Конечно, ничего не помню… – отвечала Софья насмешливо. – Такой пустяк помнить нельзя. Я даже забыла, что мы встретились тогда в Вишках! – солгала она.
– Не верю… Право, не верю, что ты забыла даже про встречу, не только про беседу, – рассмеялся добродушно молодой человек.
Софья молча пожала слегка плечами, но вспыхнула.
– Ну, а я помню все… – улыбнулся Сапега, ласково глядя на девушку, волнующуюся от неприязненного к нему чувства, которое овладевало ею каждый раз, как молодой человек заводил с ней разговор.
«Гордец! – думалось ей всегда. – Почитает себя превыше всех!»
– Я помню, как ты насмеялась надо мной и даже оскорбительно отнеслась ко мне, – продолжал Сапега, – я потом долго вспоминал об этой Яункундзе и об ее обидных речах…
– Да… Тогда в «виасибас намсе», при разговоре магната с крестьянкой, – заговорила Софья, – действительно некто надменно, грубо, хвастливо и самонадеянно вел речи.
– Не я же, пани графиня.
– Не я же, пан граф.
– Что же я тогда сказал такого… грубого или дерзкого? Вспомни, скажи…
– Вспомни сам. Я и помнить не хочу, потому что не стоит.
– Я говорил, что если бы ты была моя крепостная, то я бы ни за кого тебя замуж не выдал, а взял бы за себя… Это значит, что ты мне…
– Себе… А не за себя!.. – оборвала его речь Софья.
– Но это значит, что ты мне понравилась. А разве девушке оскорбительно слышать такое. Ты же, наоборот, ответила мне презрительно, что знаешь одного ганца, который много краше и милее меня…
– Мне… Да… Это правда… Это не оскорбление, а правдивое заявление. Ганц для меня – и теперь скажу – краше и много милее пана графа. Это правда!
– Была правда, – с ударением произнес Сапега.
– Была? Как была…
– Ты сказываешь: это правда. Надо сказывать: это была правда.
– Исправляй, пан, свою речь. Чужие речи исправлять уж очень самонадеянно. Я сказала и говорю: это правда!
– Стало быть, надо понимать, что и теперь этот ганц для тебя краше меня… Ну и всех других, стало быть.
Сапега улыбнулся, как бы поймав девушку на противоречии, но тотчас же перестал улыбаться, ибо увидел огненный взор молодой графини Скавронской, гневно и презрительно устремленный на него… Так же точь-в-точь когда-то глянула она на него в горнице постоялого двора.
– Извини, графиня, – заговорил он, – но я никогда не поверю тебе, что теперь для тебя этот пастух так же мил, как был, может быть, тогда, в деревне, в твоем прежнем состоянии…
– Извини, граф, но как был этот пастух для меня краше всех, так и остался…
– Не говори же этого, скрывай… А то над тобой все смеяться станут, – вымолвил Сапега.
– Скрывают только худое, а это не…
– Будут на твой счет злоязычничать.
– Я этого не испугаюсь… – надменно отозвалась Софья.
– Могут ведь подумать, что ты говоришь правду.
Софья с крайним изумлением поглядела на молодого магната.
– Даже не верит! – вдруг прошептала она и тотчас вспомнила невольно, что то же самое восклицание вырвалось у нее когда-то на пороге горницы в Вишках.
Сапега рассмеялся, ибо тоже вспомнил.
– Графиня. Неужели же в самом деле это правда? Побожись… Ведь ты шутишь? – спросил он.
– Незачем божиться. Графу это не нужно и не любопытно.
– Если бы я не был обрученным женихом княжны Марьи Александровны Меншиковой, то мне это было бы очень любопытно и очень нужно знать, – странно выговорил Сапега, не глядя на девушку.
– Почему?.. – удивилась Софья.
– Догадайтесь, пани графиня.
– Не стоит голову ломать… – холодно произнесла она.
– Если б я не был женихом другой, я бы стал, – тихо выговорил Сапега, – ревновать Яункундзе к этому ганцу, потому что она мне очень по сердцу.
– Полно, граф… Пустые речи!.. Не старайся мой разум, хотя бы на единый миг, собою пленить ради безделья или похвальбы. Я не податлива на пустой звон! Да и знай, что мой разум, душа, сердце – все… – грустно прошептала Софья, – там, на родине, в Дохабене…
– У простого ганца?..
– Да. У нищего пастуха-латыша! – горячо воскликнула она.
– Не сказывай этого никому, графиня… В скоморохи у всех попадешь! – заговорил резко Сапега, но как-то странно, будто раздражительно, будто с волнением. И тотчас же молодой магнат, быстро поднявшись, отошел от графини Скавронской, не дожидаясь ответа. Девушка осталась одна, взволнованная и гневная…
На другой же день Софья, проволновавшись всю ночь, решилась снова переговорить с отцом. По приезде в Крюйсов дом вся храбрость ее пропала. Она решила, поболтав о пустяках, проститься и уехать, но, видя, что отец в хорошем расположении духа, не выдержала. Вдруг сразу и горячо стала она умолять отца сделать ее счастливой, то есть разыскать ганца Дауца Цуберку и, привезя в столицу, просить у государыни дозволения и согласия на ее брак с «новым» дворянином.
