Странная все-таки штука жизнь, и течет она, замысловато петляя, как речка между холмов: медленное течение сменяется стремниной, русло поворачивает неожиданно и резко, а высокие пороги грозят опасностью неподготовленному туристу. Таким «туристом» по жизни был и я.

В застойном советском болоте течения почти не наблюдалось, а если и текло какое-никакое, то можно было легко предугадать, куда оно вынесет тебя через годы и десятилетия. Школа, институт, завод… после сорока лет работы инженером на сотню рублей – болячки, пенсия и в качестве награды за терпение – посмертный пропуск в светлый коммунистический рай, где не апостол Петр, а пролетарские вожди встречают у ворот.

«Если бы я знал, что у меня в перспективах обычная человеческая жизнь, я бы давно отравился или повесился». Слова Венедикта Ерофеева о советской жизни ко мне отношения уже не имеют. К счастью ли? Не знаю. Но от скуки и обыденности сейчас точно никто не вешается. Слишком много за последние годы произошло событий, сделавших нашу жизнь необычной и даже нечеловеческой.

Начну свой рассказ издалека: с тех времен, когда слово «коммерция» было еще ругательным, и за занятие ею давали пятнадцать лет.

Надо сказать, что родители мои не были ни диссидентами, ни прихлебателями у властного корыта, поэтому общественно-политическая жизнь у нас в семье ограничивалась «политическими» анекдотами на кухне. Родители всё понимали, но продолжали нести свою вахту на всенародной коммунистической стройке и в коротких промежутках между работой и сном ухитрялись кое-как воспитывать детей.

Первый серьезный урок, изменивший мой взгляд на мир, я получил не дома и не в школе, а будучи студентом Харьковского авиационного института. После первого курса отдыхал я летом в студенческом лагере ХАИ в Крыму. Жили мы весело и по-советски сплоченно – в трехместной комнате вшестером. Кто-то даже спал на балконе, ну а чего – лето же! Сдружился я там с одним дипломником на почве нашего общего увлечения музыкой. Была у меня с собой магнитола и записи любимой группы Queen. Именно с их зажигательной песни Don't Stop Me Now, а не с советского гимна, начиналось у нас каждое утро. Эту песню я и сейчас слушаю с огромным удовольствием, а вот советский гимн…

Андрей, мой друг дипломник, водил меня на разные музыкально-поэтические вечера, посвященные то Высоцкому с Окуджавой, то джазу с роком, как нашему, так и западному. Подбор поэтов и музыкантов, обсуждаемых на этих встречах, явно шел вразрез с линией партии, недвусмысленно предупреждавшей: «Сегодня ты играешь джаз, а завтра родину продашь!» и «Тех, кто слушает Pink Floyd, гнать поганою метлой!». Pink Floyd мы с Андреем уважали, а партию большевиков – не очень, поэтому кроме полулегальных вечеров в клубе посещали и вовсе нелегальные ночные посиделки у костра. Собирались там люди серьезные, с устоявшимися взглядами на наш совок и врагов, вечно нас окружающих – аспиранты и доценты, представители авангардного искусства и прочего литературно-музыкального андеграунда.

Поднявшись в гору к диссидентскому костру, Андрей сообщил, что я «свой», и мы погрузились в чуждый советскому человеку мир западных культурных ценностей и провокационных социально-экономических вопросов: «Почему это наш, свободный труженик, получает на порядок меньше, чем их, нещадно эксплуатируемый? Отчего мы, победители, живем гораздо хуже побежденных? Кто виноват во всем, и что нам с этим делать?». Вопросы для участников собрания были риторическими, но ответы на них, публичные и смелые, я тогда услышал впервые. Не скажу, что был слишком удивлен: те же вопросы и ответы давно зрели у меня в голове. Шел 1983-й год, у власти после смерти «дорогого» Леонида Ильича стоял гэбист Юрий Андропов.

Ночью песни под гитару, днем арт-рок из магнитолы и в качестве культурного досуга – поездка с Андреем и еще двумя дипломницами, актрисами студенческого театра, на пару дней в Гурзуф. Актрисы – одна брюнетка, другая и вовсе рыжая – девушки раскованные, веселые и в высшей степени одухотворенные. Всю дорогу на катере из Рыбачьего они читали стихи, спорили о театре и ругали своего бывшего художественного руководителя, нахваливая при этом нового. И все бы было ничего, но глядя на их лица с обаятельными, но отнюдь не идеальными чертами, мне почему-то казалось, что не Офелия была их главным амплуа в театре, а Пеппи Длинныйчулок.

По прибытии в Гурзуф разбили палатку где-то в глубине поселка и бросились на пляж. Купались, загорали, болтали о высоком под песни Freddie Mercury и шелест волн. Поддавшись романтическому настроению, не сразу заметили, как опустился вечер, и нам пришлось прощаться с уютным пляжем и теплым морем, над которым серебрилась лунная дорожка.

Пройдя через сверкающий огнями центр поселка, добрались до своей палатки и обнаружили ее… совсем пустой! Все лишние, по мнению воришек, вещи были аккуратно извлечены из нее и унесены в неизвестном направлении.

– Унесенные ветром, – защебетали девушки, все вещи которых были надеты на них.

– Видимо, пионеры, дети рабочих, – заключил я и покорился злой судьбе.

Один лишь Андрей продолжал сокрушаться пропаже – нет, не своей дорожной сумки или кошелька, а записной книжки, где, судя по его расстроенному лицу, были телефоны всех членов Политбюро и Бориса Гребенщикова в придачу.

Сейчас, по прошествии многих лет, я изредка встречаюсь с Андреем, который после авиационного института стал… дизайнером. Встречи наши происходят спонтанно и чаще всего на рок-концертах – того же БГ, например. А актрисы… Пожалуй, одна из них (конечно, рыжая) могла бы стать моей судьбой, но, видимо, судьба распорядилась всем значительно мудрее.

После второго курса я несколько расширил географию своих поездок. Летом посетил не только Крым, но и Черноморское побережье Кавказа, где под Туапсе стоял студенческий лагерь Харьковского института радиоэлектроники. Отдыхавшие там друзья радушно меня встретили, поселили у себя в домике и даже отыскали свободное место в столовой со всем полагающимся студенту рационом. Как потом выяснилось, именно на этом месте сидела моя будущая жена Леся, уехавшая из лагеря за день до моего прибытия.

Пользуясь тем, что жены на месте нет (позже я частенько этим пользовался), я мог гулять ночами с кем угодно, хоть с Птенчиком – миниатюрной девушкой, порхавшей с ветки на ветку, от мальчика к мальчику. Гуляли мы с ней как-то под луной и распевали во всё горло маленькие ночные серенады «Аквариума». Кавказцы, привыкшие к традиционному многоголосию, сдвигали на затылок свои аэродромы и с удивлением вслушивались в необычные звуки, разрывающие ночь. Я думаю, Черноморское побережье до сих пор с дрожью вспоминает Корнелия Шнапса, Старика Козлодоева и других героев песен раннего Гребенщикова, которые мы пели а капелла, не щадя ни своего голоса, ни музыкального слуха аборигенов.

А с Лесей я впервые встретился спустя полгода на вечеринке у моего школьного друга Игоря. В тот вечер всё в его квартире дышало романтикой: и мягкий приглушенный свет, и старенький «Маяк», крутивший медляки, и несколько бутылок портвейна. Бутылки сами по себе, конечно, не дышали, но если их открыть и пригубить грамм по пятьсот, то поначалу в голове, потом, спускаясь ниже, по телу разливалось вещество, бесспорно, романтического свойства, что возбуждало страстное желание общаться, веселиться и любить!

Вообще, студентам, чтобы встретиться и выпить, не нужен повод, но тогда достаточно серьезный повод был: вечеринка посвящалась подготовке к Новому году. Решали, где отметить главный зимний праздник, да так чтоб не стесняться в выборе напитков, мощности колонок и обязательно с наличием каких-то спальных мест. Выбор пал на четырехкомнатную квартиру другого моего школьного приятеля. Стали считать приглашенных, и когда пальцы на руках закончились, Игорь подытожил: