А потом на мгновение он перевел глаза с дороги на меня.

– Знаешь, иногда я думаю, что кто-то завладевает тобой.

Не знаю, почему в тот день я ему не рассказала. Почему не упомянула об Л. и том странном ощущении, которое возникало при соприкосновении с ней, будто в мой мозг впиваются когти хищника.

Всякий, кто подвергся психологическому давлению, этому невидимому заключению с недоступными пониманию правилами, всякий, кто испытал это чувство неспособности мыслить самостоятельно, слышал этот ультразвук, доступный только его уху, который создает помехи любому размышлению, любому чувству, любому аффекту, всякий, кто боялся сойти с ума или уже сошел, конечно, сможет понять, почему я не говорила об этом с человеком, который меня любил.

Было уже слишком поздно.

С двенадцати лет и до рождения близнецов я вела дневник. Я уже упоминала об этих тетрадках, исписанных сначала детским почерком, потом почерком подростка, потом молодой женщины. Они были пронумерованы и сложены по порядку в герметичной пластиковой коробке, которую я неоднократно собиралась спустить в подвал, но каждый раз опять водружала на место. Эти тетрадки послужили мне, когда я писала первый и последний романы. Кроме двух этих моментов (с десятилетним интервалом), я никогда их не перечитывала. Если однажды со мной что-то случится, я хочу, чтобы они были уничтожены. Я сообщила об этом своим близким и заверила письменно: я не хочу, чтобы кто-нибудь открывал и читал их. Я знаю, что осмотрительнее было бы самой освободиться от них, сжечь, например, но я не могу на это решиться. Пластиковая коробка обрела место в примыкающем к кухне чулане, где я храню самые разные вещи: пылесос, столовое и постельное белье, ящик с инструментами, коробку для шитья, ящик со школьными принадлежностями, спальные мешки и оборудование для кемпинга.

Однажды вечером, собираясь достать гладильную доску, я заметила, что крышка пластмассовой коробки – коробки с тетрадками – сдвинута. Я расставила стремянку, чтобы достать ее. В этот самый момент, возможно, потому, что она услышала шум или потому, что и правда обладала шестым чувством, Л. показалась из своей комнаты и пришла в кухню.

Поставив коробку на пол, я принялась проверять ее содержимое. Когда я убедилась, что все тетради на месте, Л. восхищенно присвистнула:

– Ишь ты, тебе есть чем заняться.

Я не приняла вызов. Тетради были в беспорядке, но все на месте.

Я чуть было не спросила Л., не она ли открывала коробку, но это показалось мне слишком провокационным, вот так, без доказательств и причин, было бы похоже, что я ее обвиняю в том, что она рылась в коробке. Хотя это был возможный вариант: Л. знала о существовании тетрадей и о том, где они лежат. Быть может, ей пришлось внезапно прервать чтение, чем и объяснялось то, что они были убраны кое-как.

Она не спускала с меня глаз, пока я закрывала коробку и ставила ее на место. Я подумала, что мне следует в ближайшие дни подыскать другое место для хранения тетрадок.

В тот же вечер Л. поинтересовалась использованием моего дневника. По ее мнению, это был невероятный, потрясающий материал. Больше пятнадцати лет воспоминаний, историй, ощущений, впечатлений, портретов… Что-то в ее словах убеждало меня в том, что она прочла тетрадки, хотя бы частично. Мне трудно было это объяснить: она говорила о них так, словно от рождения, интуитивно (а не по нескромности) знала, что в них содержится. Так что, если бы я возмутилась, если бы упрекнула ее, она тотчас бы оправдалась.

Она сокрушалась, что я отказывалась взять из этих тетрадок драгоценный материал для книги-призрака. Потому что эта книга уже существовала, Л. это чувствовала, знала; многие и многие страницы, которым я не давала заговорить, только и ждали дня, когда я соглашусь рассказать.

– Это как копи, которые ты засыпала. Написав все это, ты получила сумасшедший шанс. Ты отдаешь себе отчет?

Да, она права. Это был драгоценный материал. Тетради дневника были моей памятью. Они содержали самые разные подробности, истории, ситуации, о которых я забыла. Мои чаяния, вопросы, мою боль. Мое исцеление. Они содержали то, что я отбросила как балласт, чтобы выстоять. В них было то, что я, казалось, забыла, но что никогда не стирается. Что продолжает действовать помимо нашей воли.

Л. не дала мне ответить. Она заговорила со мной более тихим, но и более твердым голосом:

– Не понимаю, почему ты все еще ищешь сюжет, хотя он у тебя в руках.

Замечание вызвало у меня протест:

– Во-первых, я не ищу сюжет, как ты говоришь, а во-вторых, этот материал имеет ценность только для меня.

– А я считаю иначе. Я считаю, что именно с этой реальностью, с этой истиной ты должна столкнуться.

Ярость мгновенно охватила меня, я и не заметила, как она подступила:

– Да всем плевать на эту истину, всем на нее тысячу раз плевать!

– Нет, не плевать. Люди знают об этом. Они это чувствуют. Я это знаю, когда читаю книгу.

Я снова хотела что-то доказать, быть понятой.

– Не думаешь ли ты, что ты это чувствуешь, как ты говоришь, просто потому, что ты это знаешь? Потому что кто-то тем или иным способом позаботился о том, чтобы ты знала, что речь идет о правдивой истории, или «основанной на реальных фактах», или «очень автобиографической». И что этой простенькой этикетки достаточно, чтобы вызвать у тебя особое внимание, определенное любопытство, которое мы все испытываем, и я первая, к происшествиям? Но, знаешь, я не уверена, что реальности достаточно. Реальность, уж коли она существует, если возможно ее воссоздать, реальность, как ты говоришь, нуждается в воплощении, в трансформации, в интерпретации. Без взгляда, без точки зрения в лучшем случае это смертельно нудно, в худшем – вызывает беспокойство. И эта работа, каким бы ни был исходный материал, всегда является формой вымысла.

На сей раз Л. не сразу ответила. Она на мгновение задумалась, а потом спросила:

– Так чего же ты ждешь, чтобы сделать это?

– Что сделать?

– Работу, о которой ты говоришь.

В ту ночь мне приснился странный кошмарный сон, который я довольно точно помню: я стою лицом к доске в классе, все стены которого покрыты детскими рисунками. Преподаватель, лицо которого мне абсолютно незнакомо, спрашивает меня. Я каждый раз ошибаюсь с ответом, и преподаватель поворачивается к Л. (она тоже ребенок, но постарше меня), чтобы получить верный ответ. Другие ученики на меня не смотрят, они уперлись взглядом в свои тетради, чтобы не унижать меня еще больше. Только моя подружка Мелани смотрит на меня и делает мне все более настойчивые знаки, призывая меня бежать.

Я проснулась в поту.

Я включила свет, дождалась, чтобы мое сердце забилось в нормальном ритме. Не думаю, чтобы я снова уснула.

Назавтра я потратила утро на разбор своей корреспонденции. Я храню все письма, которые получаю, все записочки от детей, открытки, сопроводительные карточки к цветам, я все храню. Каждые два-три года я собираю их в кучки, в пачки и раскладываю все по коробкам.

После полудня я вышла, чтобы пройтись.

Когда я проходила мимо детского сада, фраза Натана (друга Луизы, которого я несколько недель тому назад встретила недалеко от дома) вернулась ко мне, как бумеранг: «Мама сказала, что ты послала всем своим дружбанам имейл, где напрямик умоляла их не связываться с тобой!»

Все это время я держала его слова на расстоянии. Они оставались здесь, недалеко, отложенные в ожидании, потому что я не находила в себе смелости попытаться разобраться, не бояться того, что они означали, потому что я не находила ни смелости, ни сил нормально оценить эту информацию.

Я с улицы позвонила Коринне, матери Натана. Она сразу сняла трубку и обрадовалась моему звонку. Наконец-то я вышла из своей пещеры!