Когда я ответила на ее вопрос вопросом (а намерена ли она менять свою жизнь?), Л. посмеялась над моей наивной формулировкой. «Менять свою жизнь», что это должно означать: привести в порядок, разрушить, поправить? Как если бы у нас была всего одна дорога. Отсмеявшись, она добавила:

– Как будто мы однозначные существа, состоящие из одного куска, из одного материала. Как будто у нас не одна-единственная жизнь.

Мне вспоминаются два или три события, относящихся к тому времени. Но я должна признаться, что не могу теперь точно сказать, в каком порядке они происходили, потому что по мере того, как я продвигаюсь в своем рассказе, все становится все более расплывчатым.

Сначала Л. купила пару или две джинсов той же фирмы, что мои. В тот момент я не обратила на это особого внимания, детали вспомнились мне гораздо позже, когда наши отношения стали по-настоящему ускользать из-под контроля. Мне случается тоже иногда заинтересоваться одеждой, похожей на ту, что я видела у подруги. Бывает, я примеряю, словно мысленно покупаю ее. Но то, что виделось мне элегантным и привлекательным на чужой фигуре, на мне оказывалось всегда слишком широким, слишком обтягивающим, плохо сидящим.

Я заметила, что Л. купила такие же джинсы, как у меня, потому что до нашего знакомства она их не носила – во всяком случае, я не видела их в ее гардеробе в первое время нашей дружбы.

В последующие дни я заметила, что Л. изменилась. Я хочу сказать, она стала походить на меня. Я понимаю, что это может показаться странным (углядеть в ком-то сходство с самим собой) и, безусловно, не лишенным нарциссизма. Но так мне показалось. Не настоящее сходство, в деталях, чертах, но сходство в фигуре, поведении. Я уже отмечала, что мы одного роста, с волосами одного цвета (разве что у Л. они послушные и хорошо постриженные), но к этому добавился новый аспект: что-то в Л., в ее движениях, манере себя держать напоминало мне – меня. Иногда ее силуэт высвечивался, как видеопроекция моего собственного тела на более нежной, ровной поверхности. Еще я обратила внимание, что Л. стала меньше краситься. Например, она отказалась от тональных кремов, которыми пользовалась, когда мы познакомились. Постепенно Л. переняла мои жесты, позы, мелкие привычки. Это смущало, вызывало тревогу. Но, возможно, это было лишь игрой воображения, моего воображения.

(Мне часто говорят, что дочь похожа на меня, разумеется, прежде всего в силу непроизвольного подражания, чего я не могу заметить. Я, вероятно, могу уловить наше сходство, глядя на некоторые фотографии Луизы, напоминающие мои снимки в том же возрасте, но когда Луиза рядом со мной, я не в состоянии заметить этого сходства. Я вижу, чем Поль похож на отца: это его манера сидеть, складка губ в моменты задумчивости, движения рук во время разговора. Но я не думаю, что его отец это замечает.)

Однако подражание Л. моей особе имело другую природу. Оно не было естественным, неосознанным. Оно было намеренным. Вероятно, поэтому оно и не осталось незамеченным.

Но тогда я уже ни в чем не была уверена. Полагаю, в конце концов я решила, что придумываю.

Как-то ранним утром, вернувшись от Франсуа, я обнаружила Л. в кухне, неодетую, непричесанную, с покрасневшими глазами. Она только что узнала, что автобиографию Жерара Депардье, о которой с ней договаривались несколько недель назад, поручили написать Лионелю Дюруа. Она уже не впервые вступала в соперничество с этим писателем. И он одержал верх после ужина с актером. Все дело в симпатиях. Л. поняла его выбор. Она была знакома с обоими, и такой выбор имел смысл. Но она была разочарована. Кстати, она редко соглашалась писать для артистов. Но Депардье – другое дело. Она могла бы написать за него.

Позже, видя Л. такой подавленной, я предложила ей где-нибудь пообедать, чтобы отвлечься. У меня не хватило смелости самой приготовить еду, да и холодильник был пуст.

Она на полчаса заперлась в ванной.

Когда она оттуда вышла, я не смогла сдержать возглас восхищения, меньшее, что тут можно сказать, она умела меняться. Не считая слегка припухших глаз, превращение было поразительным, щеки у нее порозовели, она выглядела посвежевшей и бодрой.

Мы направились к одному кафе в моем районе, которое славилось своими дежурными блюдами и куда мы уже пару раз ходили. Входя в кафе, я услышала, что кто-то зовет меня по имени. Я обернулась и увидела Натана, друга Луизы, с которым она познакомилась еще в яслях. Потом они оказались в одной группе детского сада, затем в одном классе начальной школы. И даже выбрав разные пути, они никогда не теряли друг друга из виду. Со временем мы с его матерью подружились. Несколько лет назад мы ездили вместе с детьми в долгое путешествие по Штатам.

Передо мной стоял Натан, и на несколько секунд образ прежнего маленького мальчика (светлые волосы, круглые щечки и чудесный желтый свитерок, связанный вручную, в котором он был на сделанной в яслях фотографии) наложился на образ высокого красивого молодого человека с дредами, стоявшего передо мной. Я не видела его с тех пор, как Луиза уехала в Лион. Мы обнялись и принялись обмениваться новостями.

Если бы я встретила какую-нибудь подругу, уверена, Л. бы осталась. Но она ничего не заподозрила и рукой сделала мне знак, что войдет в кафе, чтобы согреться.

– Значит, ты, похоже, надолго заперлась, чтобы пахать, – насмешливо бросил Натан. – Мама сказала, что ты послала всем своим дружбанам имейл, где напрямик умоляла их не связываться с тобой!

Я не сразу поняла. Не хотела понимать. Помнится, я сказала себе, что это преувеличение, молодежная фигура речи. Мне даже кажется, что я тогда согласно кивнула. Натан рассказал мне о своих планах и расспросил про Луизу и Поля. Мы простились, наметив ужин с ним и Коринной в какие-нибудь ближайшие выходные, когда приедут близнецы.

Я подумала, какое удовольствие видеть, как растут чужие дети, которых знаешь с младенчества. Те, кого видишь на фотографиях класса или во время каникул, кого ты утешала, кормила, обшивала, ругала, порой держала на руках. Я подумала обо всех тех повзрослевших мальчиках и девочках, ставших такими разными; я подумала, что мне хотелось бы написать об этой исполненной несказанной нежности связи, которая соединяет меня с моими детьми и детьми моих друзей.

Я вошла в кафе и увидела сидевшую за просторным столом Л. Я тоже присела. Она изучала меню, когда подошел официант.

– Вы будете ждать третьего человека, чтобы сделать заказ?

Л. с улыбкой разочарования на губах подняла на него глаза:

– Думаю, мы начнем без нее, она присоединится к нам позже.

Мы назначили дату моей поездки в Тур на конец мая. И май наступил.

С приближением этого путешествия во мне постепенно росла тревога, но я пыталась не обращать на нее внимания. Накануне под вечер у меня случилась паническая атака. Мне вдруг показалось, что я совершенно неспособна встретиться с четырьмя или пятью классами лицеистов. Меня буквально парализовала мысль о том, что придется хорошо выглядеть, выставлять себя напоказ, отвечать на вопросы о моей нынешней работе, в то время как я чувствовала себя столь ничтожной, растерянной. Все дело в визуализации. Но нет, я не видела себя, стоящей перед восьмьюдесятью подростками и заверяющей, что нахожусь в разгаре писательского труда. Нет, я не видела себя, отвечающей на неизбежный вопрос: «Что вы сможете написать после той книги?»

Лицеисты прочли мои книги, подготовили вопросы, некоторые даже выполнили дополнительные задания (сделали коллажи, сняли короткометражки) и собирались показать их мне. Отказаться было бы неприлично. Но я была неспособна поехать.

Вечером, видя меня в такой тревоге, Л. предложила, что поедет вместо меня. Как будто это была самая естественная вещь на свете, вот решение, не хуже других, учащиеся не будут разочарованы, это избавит от необходимости переносить встречу еще раз, менять билеты на поезд и снова остаться с теми же страхами.