Вчера вечером слыша шаги и чувствуя нарастающую вонь перегара я заранее сел на кровать в ожидании своего конвоира. Он с грохотом отворил дверь. К табачному перегару отчетливо примазался ещё и запах самогона. Дед подвинул к открытой двери стул и сел, поправил теперь упирающийся ему в спину обрез и направил его небрежно на меня. Оскалился обнажив ряд железных зубов. Достал из кармана куртки папиросы, выдернул одну зубами. Затем достав спички закурил всё время поглядывая на меня и цедя свой железный оскал. «Вот сейчас» подумал я и стал ждать. Но ни чего не происходило. И не произошло. Деду просто доставляет удовольствие вот так давить, терзать, смотреть на реакцию. Думаю не я первый с кем он это проделал. Дед был доволен. Докурив он швырнул в угол окурок, не спеша встал, схватил меня за предплечье как можно грубее и потащил на вечерние процедуры. Не помню как потом уснул. Просто растворился в темноте и всё.

Проснулся ночью. Темно, хоть глаз выколи. В такой темноте черти любят наблюдать за спящими невинными детьми. Наблюдать и ждать удобного момента, когда можно схватить, укусить, напугать.

Проснулся, а вернее просто открыл глаза и вернулся из забытья от неприятного, противного чувства. Сперва не понял, что со мной. Чем это отличается от того, что было вечером, днём, утором, вчера и позавчера.

Сообразил. Постель мокрая и холодная. Я жутко пропотел и то серое тряпьё, что теперь должен я называть постелью впитало этот холодный пот. Впитало мой страх и отчаяние.

Неуютно. Противно. Тело щиплет и знобит. Но я лежу почти не шевелясь, уставившись широко раскрытыми глазами в черноту непроглядной ночи. Мне всё равно. Мне теперь всё равно. Я теперь ни кто и не где, а значит у меня нет ни чувств ни страданий. Меня значит теперь и вовсе нет.

Мысль: может я умер и так на самом деле ощущается смерть? Тогда интересно, она только мне так ощущается или это универсальное явление и все ему подвластны? Если только мне так "повезло" то обидно наверное. Кто-то умирает в тепле и покое, а я вот в холодном поту утопаю. Если смерть всем одинакова то значит всё сейчас нормально и я должен быть спокоен. Я и есть спокоен. Странные мысли, глупые, неряшливые и пустые. Но сейчас только они у меня.

Я незаметно погружаюсь в эти мокрые серые простыни, я незаметно в них тону и растворяюсь.

Проснулся я только утром. Простыни были такие же холодные как и ночью. Я ещё не умер. Жаль. Я ведь так хорошо всё представил.

На этот раз я проснулся не от холода или тревоги, меня разбудила приближающаяся, нарастающая за дверью суета и ругань. Когда этот клубок невидимой, но хорошо ощущаемой ненависти докатился, дотопал, доорал до двери всё вдруг стихло. Те люди за дверью на мгновение замерли, умолкли. Прислушиваются.

Я не видел кто там сейчас за дверью, но одного я точно узнал, по запаху, по его предвестнику– табачному перегару. Я спокоен. Спокоен потому, что ночью я умер, а теперь просто воскрес. "А чего бояться тому, кто однажды уже умирал?" думалось мне.

Лязгнул три раза ключ. Дверь быстро открылась и из сумрака коридора широким шагом вошёл дед в кожанке, всё так же с обрезом за спиной. Вошёл и посторонился уступая кому-то дорогу. Следом вошла старуха в чёрном, та, что обычно приносит мне жратву. На левой руке несла она стопку чистого, аккуратно сложенного постельного белья. Чёрный её балахон траурно шуршал по грязному полу, глаза сверкали злобой, ненависть и призрение исказили сухое серое лицо.

Дед было взял стул, развернул его и готов уже был плюхнуться, но старуха рявкнула на него и тот недовольно оскалившись вышел обратно в коридор.

Старуха грохнула захлопывая дверь.  Я всё это видел смутно, сквозь едва приоткрытые веки. Я её не боялся, но делал вид, что сплю. Общаться мне не хотелось с ней ни в какой форме. Общаться мне вообще ни с кем не хотелось. Раз я один, то хочу быть один.

Старуха кинула наволочки и простыни на так и не занятый моим тюремщиком стул, подошла к кровати нависнув надо мной черным мертвым деревом и замерла как будто в нерешительности. «Чего ждёт, чего хочет?» гремел у меня в голове вопрос, «быть может, испытывает сострадание, жалость ко мне? Только мне оно не нужно». И жалости не было. Постояв ещё немного старуха схватила простыню и начала рвать её из под мня. С силой рвать, остервенело, с презрением. Я вскочил и отпрыгнул в угол. Я не знал, что делать и куда от этого всего скрыться. Я забился в угол. Старуха побросала бельё на пол под дверь, а на пустой грязный матрас небрежно, спешно расстелила те тряпки, что принесла с собой. Всё это она как и прежде делала без единого слова. Я чувствую её ненависть, я чувствую её презрение, но не слышу ни брань ни упреков ни обвинений. Ненависть на столько сильна, что понятна и без каких либо слов.

Дни тянулись серыми сгустками. Сколько их прошло? Пять, семь, десять? Меня кормят, водят в туалет, иногда меняют постельное бельё. Мои тюремщики не сменились и к ним я почти привык и потому вовсе перестал обращать на них внимание. За окном слышался галдёж, надсадный рокот моторов, лай собак в захлёб и чавканье грязи под ногами бегающих строем солдат в незнакомой для меня форме. Я начал к этому всему привыкать. Та жизнь, что была «до» начинала казаться мне бредовым сном, начала расплываться в тумане воспоминаний, а жизнь, настоящая жизнь вот она здесь, такая серая, как есть и другой у меня не было, нет и не будет. Ночи тут были под стать тем серым днём, что их чередовали. Чёрные, непроглядные, глухие, без снов. Иногда открыв в темноте глаза я не понимал сплю я или нет, на столько стёрлись границы восприятия.

Раньше я панически боялся тишины и теперь это напомнило о себе. Однажды ночью открыв глаза я уже по обыкновению не понял, не смог оценить своё состояние. Я остаюсь в сознании, я спокоен, трезв, рассудителен. Просто теперь я расслаблен. Мысли стали вязки, тягучи, тяжелы. Нести их, работать с ними мне трудно.

Вспомнил свой шумный класс в кадетской академии. Почему-то вспомнил. Я в классе, кругом суета, гам, беготня. Перемена. Я отбиваюсь и нападаю, спорю и слушаю. Я часть этой суеты, я часть этого мира. Я это понимаю, но не придают этому значение. Позже я пойму, что я для этого мира не незаменимый элемент. Я пойму, что этот мир делает меня, а вовсе не на оборот. Мне будет тошно от той мысли, но я успокоюсь. Хочется быть центром хотя бы своего мира, но даже в своём мире мы всего лишь декорации к общей его картине. Класс, шумит, гудит, галдит. Не помню как это произошло, что случилось, но внезапно и незаметно для себя я понимаю, что наблюдаю за своим классом с высоты, откуда-то из под потолка. Я вижу суету и гам и что более удивительно я вижу себя в центре этого всего, но я спокоен, я почти недвижим. Я пытаюсь закричать, привлечь внимание, страх начинает подкрадываться, но крика нет, беззвучно я напрягаю горло. Но чем больше я пытаюсь кричать тем тише становится мир вокруг. Мир совсем стихает, а я поднимаюсь всё выше и выше. Помню свой страх от этой тишины. Парализующий страх. Безграничный ужас.

Я снова лежу и смотрю непроглядную в темноту. Что-то не так. Я чувствую, что сейчас что-то иначе. Почти каждую ночь я вот так просыпаюсь и всматриваюсь в темноту. Я её изучил на столько, что бы отчётливо понять, на этот раз темнота отличается. Я ещё не понимаю что меня встревожило, чем эта чернота отличается от всех, что были до неё но меня начинает душить страх и паника. Почти та, что вот только что я видел в своём то ли сне, то ли бреду.

Я захотел закричать, нестерпимо захотел закричать и наверное закричал бы, но в этот момент где-то надо мной с шипением на миг вспыхнул красно-жёлтый огонёк. Вспыхнул, что бы тут же погаснуть оставив после себя лишь красное пятнышко и врезавшиеся в память два угрюмых чёрных силуэта застывших над моей кроватью.

Один, тот, что чиркнул спичкой– дед. Странно, как я не почуял его перегар лишь теперь резко ударивший мне в ноздри. Второй, с упитанным щекастым лицом, круглых блеснувших очёчках и шляпе показался мне смутно знаком. Лицо его мелькнуло на мгновение, но я был уверен, что этого типа я раньше точно где-то видел. Но думать не получалось. Вспыхнул фонарик и ударил прямо в лицо ослепив меня. Кто-то, судя по пухлой руке тот, второй схватил меня за подбородок и грубо, бесцеремонно начал крутить мою голову их стороны в сторону явно рассматривая повнимательнее. Фонарик погас и после его яркого луча я погрузился в цветастое ничто. Топот ног, лязгнул ключ в замке. Сердце бьётся так, что кажется от этого грохота дрожат стёкла. Под окном послышались голоса. Там о чём-то спорят, что-то решают. Слов не разобрать, но напряжение чувствуется. Что это сейчас было? Кто и зачем приходил на меня смотреть? Может быть меня скоро выпустят? Или может быть…