Попросили написать аннотацию и выяснилось, что аннотировать надо, на первый взгляд, несвязанные между собой куски текста.

Дело в том, что они все основаны на одной жесткой концепции. Мир настолько разнообразен, что охватить, описать его весь не получится. Это бескрайнее поле.  Цепляешь то, что интересно или привлекло внимание. По форме – это опыт, попытка. На французском опыт – essai. Поэтому книжка называется "Эссе" и созвучна по названию с Опытами Монтеня, который сочинял свои Опыты сквозь призму древнеримской (и не только) истории. Ну и я пишу свои сквозь призму, предположим, мировоззрения Паскаля с поправкой на знания начала 21 века, поскольку и до меня было много людей вполне разобравшихся в принципах мироздания, просто это не пригодилось. Ты прав в своей оценке явления настолько, насколько глубоко зашел, забрался, растянул цепочку причинно-следственных связей, объясняющих сущее. Поверьте, это  – жесткое основание, фундамент, каркас, на котором покоится все остальное.  Описание оного основания не входит в задачу, в содержание данной книги, а знакомит она только с некоторыми выводами, интересными или забавными последствиями, которые помогут, я надеюсь, разным людям, разного возраста развлечься, более верно понять и сориентироваться в сути вещей и событий, оттого я назвал её в подзаголовке "опыты просвещения" для себя и других.

Шахматы показывают интеллектуальные возможности человека. Но, поскольку шахматы занятие вполне бессмысленное, люди способны эту бессмысленность выявить, придумав механизм, машину, способную обставить самого могучего шахматиста…

Достоевский – писатель для юношества и начинающих интеллектуалов, когда мозги ещё работают на страстях человеческих. Типажи из его книг впечатляют молодёжь примерно как рассуждения Фрейда – грубо и верно. Оттого, видимо, отношение Толстого к Достоевскому раздражительное, как к балаганному фокуснику. Заметим – искусному фокуснику…

Более серьезное внимание к героям Достоевского подразумевало бы осмысленность их поступков, и, скажем так, более вменяемое их поведение. У Достоевского таких персонажей нет, там чистый, как слеза, наив, в чём бы он ни выражался – в добродетели или пороке. У Гоголя, тоже редко какой персонаж не чудик. Гоголь, как Достоевский, другой стороной бытия занят – эмоциональной. Но Гоголь пророс до отношений личности и государства. Отношение это пассивное, страдательное: «Русь, куда несешься ты?»… Может всё идёт от подневольности русского человека, я не знаю…

Пассионарное отношение к действительности появляется у Толстого. Толстой ближе к западной традиции. Воля людей ломает хребет обществу, государству, но пока только в душе его героев. Их личная судьба вплетается в ткань истории. Фатализм Толстого от бессилия частного человека перед силой потока природы, мира или войны, а не от нежелания что-то сделать. Отсюда другое качество трагедии в его романах. У Достоевского трагедия его героев вызывает презрение или жалость, у Гоголя – сожаление и тоску, у Толстого трагедия – это действительно трагедия, это несправедливое устройство мира. В этом деле Пушкин, как и положено основоположнику, был универсален: его трагедии объемлют всё, в них есть и жалость «Капитанской дочки» и недоумение страстей «Маленьких трагедий», и классическая дилемма «быть или не быть» «Евгения Онегина»…

На фоне всей русской литературы 19 века «Герой нашего времени» Лермонтова смотрится особняком: абсолютная свобода личности – редкий цветок в наших степях, рядом с ней и с ней здесь долго не живут, это – яд. Не знаешь даже, как относиться: любить или осуждать? Свобода – это мечта, сладкий сон Максим Максимыча и его кошмар наяву в лице милейшего друга… Грустно быть свободным в несвободном мире, нечем заняться кроме самого себя…

Толстой – русский Шекспир, многословный, впрочем, и без поэтического дара. Шекспир – золотая середина в понимании ситуации человека. Другая крайность восприятия, противоположная «достоевщине», – это отстраненность, холодное препарирование, ясность разума, которая приводит в восхищение, как «Фауст», но особых эмоций не вызывает. Трагедии Фауста не ощущаешь.

Интеллигенция восприимчива к крайностям, а пролетариат, мещанство и так называемый средний класс, как правило, предпочитает золотую середину. Поэтому Шекспир, Толстой, а также и Пушкин в русскоязычном мире (в чьем случае переизбыток таланта привел к сложностям перевода), надолго останутся популярными у «широких масс читателей».

По меркам истории за ничтожный срок изменения в жизни российских обывателей произошли очень значительные. И больше вопреки, чем благодаря им.

Изменения от желаний людей сейчас мало зависят, они скорее насильно навязываются им материальным миром. Достаточно, чтобы в каком-то месте планеты было изобретено и использовано электричество или кока-кола, в другой точке планеты от этого новшества уже не открутиться. Как кока-кола и электричество будут сочетаться с родоплеменными отношениями, образом жизни саудитов и загадочной русской душой – вопрос иной. Так что выбор небольшой: или сидеть без электричества, или ломать себя об колено.

От «особого пути России» сохраняется только оболочка, содержание по необходимости становится много мягче: нравы смягчаются, дворню не порют на заднем дворе, патернализм спасает «обманутых» дольщиков, обладателей ветхого жилья переселяют в жилье не столь ветхое. Всё благодаря государству – особой группе людей, способных это проделать за общественный счет. Или неспособных. Патернализм как панацея от трущоб и социальных изменений. Болото.

Параллельно строятся электростанции, сети, заводы. Электричество не будет функционировать на болоте и «особый путь» – это такая искусственная надстройка, за которую надо платить, покупая на стороне технологии, квалифицированную рабочую силу, методы организации и финансирования новшеств и изобретений. Пока есть, чем платить, этот атавизм на теле общества сохраняется как тяжелое и ненужное украшение, когда средств нет – идет в утиль. Таких украшений по разным странам – пруд пруди. Часто они сильно затрудняют им доступ к кока-коле и электричеству. Иногда способствуют.

Волюнтаризм вещь опасная хоть и необходимая, как бритье по утрам. Рыночные отношения исходят из животной природы человека и это – жестокая вещь. То есть человек ведет себя как животное и экономика относится к человеку как к животному. Взаимная нелюбовь. Ему все равно: есть она, нет ее – только продукты подавай, жизнь то есть. Он готов потреблять и не готов работать. Ей все равно: жив он или помер. Ей надо, чтобы он работал, а если не работает, то не ел. Поэтому расстрел и концлагерь – наилучшие способы избавится от ненужной рабсилы. Насилие то есть.

Само собой с подобным положением вещей надо что-то делать. Безжалостность заставляет включить мозг, заняться чем-нибудь полезным, желательно добровольно, с одной стороны, и не уничтожать ресурсы только потому, что их использование на данный момент невыгодно, с другой стороны.

Ясное дело – и то, и другое получается не ахти и под нажимом обстоятельств. Волюнтаризм и вмешательство ума в дела тела. Поясню на примере Швейцарии.