Б. Н. Ельцин сделал все возможное, чтобы убедить Федорова и Э. Памфилову остаться. Памфилова не скрывала того, что уходит из солидарности с Гайдаром. После последней встречи она вышла от президента со слезами на глазах. Насколько мне известно, Борис Николаевич тоже был растроган и расстроен.
Ситуация с уходом Федорова была иной.
Мне представляется, что уже в то время, то есть в начале января 1994 года, у Бориса Федорова возникла мысль о более самостоятельной политической роли. Возможно, что именно в эти дни к нему впервые пришла мысль о возможности, конечно, в перспективе, участвовать в президентской гонке. Для этого ему необходимо было выйти вначале из тени Гайдара, а затем и вообще из всякой политической тени — будь то Ельцин или Черномырдин.
Не желая обидеть президента прямым отказом, Федоров выдвинул несколько явно неприемлемых условий. Он потребовал исключить из кабинета вице-премьера А. Заверюху, которого он считал представителем «колхозного лобби», и отправить в отставку председателя Центрального банка России Виктора Геращенко. Президент предлагал Федорову пост министра финансов, обещал свою защиту, говорил, что при первой же возможности уберет Виктора Геращенко, к которому испытывал давние антипатии.
Но немедленно удовлетворить почти ультимативные требования Федорова президент, конечно же, не мог. Тем более что вновь избранный парламент, получивший название Государственная Дума, едва начав работу, пошел на конфронтацию с президентом. Едва собравшись, депутаты решили создать парламентскую комиссию по расследованию событий сентября-октября 1993 года в Москве. В сущности, это была скрытая попытка устроить парламентский суд над президентом. В этих условиях Борис Николаевич, конечно же, особенно дорожил солидарностью с правительством Черномырдина. Отставка Б. Федорова была в конце концов принята.
Объявляя о своем окончательном решении уйти из правительства, Борис Федоров непосредственно апеллировал к Ельцину: «Борис Николаевич, в стране происходит экономический переворот, откат назад. Вся надежда только на вас. Дело не в Федорове, который всегда готов вернуться и насмерть стоять за российские интересы. Дело в судьбе страны, которая решается в эти дни, в эти часы».
В этом заявлении много эмоций. Но в нем звучали и реальные страхи, связанные с кадровым напором консерваторов. В Москве усиленно ходили слухи о возможном назначении на пост министра финансов Владимира Щербакова, бывшего вице-премьера СССР. В это же время, и совершенно не случайно, напомнил о себе огромной статьей в «Комсомольской правде» Юрий Скоков. Одновременно был распущен слух о его встрече с Борисом Николаевичем. Это была попытка вывести Скокова из политического карантина. И действительно, вскоре при активном содействии Илюшина такую встречу удалось организовать. Скоков, похоже, почувствовал, что ветер снова задул ему в паруса. Он явно бравировал своей близостью к Черномырдину, заявляя публично, что дает премьеру ценные советы. Рассказывая о своей встрече с Черномырдиным, Скоков писал: «У нас вообще всегда были хорошие отношения. Мы договорились объединить усилия и даже Помочь правительству сформулировать некоторые требования к самому себе». Это была своего рода попытка обеспечить прагматика Черномырдина «идейным руководством».
Все эти кадровые маневры внушали демократам не только опасения за судьбу реформ, но и острые подозрения относительно намерений премьера. Сразу же после сформирования нового кабинета газета «Известия» поместила весьма многозначительную карикатуру: Черномырдин вскарабкался на плечи Ельцину и пытается прикрыть ему глаза. А президент все ходит и ходит по кругу, повторяя одно и то же: «С пути реформ не сойдем».
Эта карикатура отражала общий настрой демократической прессы. Пожалуй, не было газеты, кроме «Правды», «Советской России» и контролируемой правительством «Российской газеты», которая не критиковала бы Черномырдина и предложенного им нового состава кабинета. «Известия» писали в те дни: «Итоги выборов, рост популистских и лоббистских настроений окрылили премьера. Он решил стать самим собой. Вряд ли этот душевный порыв доведет Виктора Степановича до добра. Ельцин — фигура все еще достаточно крепкая… К тому же Борис Николаевич не из тех, кто будет спокойно смотреть на усиление у себя под боком конкурента».
Достаточно откровенно и даже грубовато по этому поводу писала близкая к могущественному мэру Москвы Ю. Лужкову газета «Куранты»:
«При его внешней „дубоватости“ он (премьер) очень хитер и тонок и эту хитрость напоказ не выставляет. В правительстве Гайдара его сперва восприняли как мастодонта из прошлых времен. Он вел себя очень искусно и сумел стать там терпимым, почти что „своим“. Подыгрывал лозунгам радикальной команды, но втайне вел собственную политику, которая теперь вдруг стала ясно видна. Система его действий заслуживает специального изучения. Он очень, очень осторожен. Под каждый следующий шаг он подстилает соломку. На каждое резкое действие имеет прямое или косвенное согласие президента… Нет, право, не стоит недооценивать Виктора Черномырдина как соискателя президентского кресла».
Настрой прессы против Черномырдина был настолько силен, что это представляло определенную опасность: еще до начала своей работы новый кабинет министров мог оказаться дестабилизированным и ослабленным в результате потери общественного доверия. Борис Николаевич попросил меня сделать заявление от имени президента: «Понимая мотивы подобных оценок, президент России обращает внимание на их чрезмерную драматизацию. Б. Ельцин считает, что в настоящее время для пессимистического анализа нет достаточных причин. Правительство обновленного состава лишь приступает к работе и не дает реальных оснований для далеко идущих оценок и прогнозов».
Из разговоров с Борисом Николаевичем в эти дни я вынес убеждение, что он сам не ожидал столь единодушного отторжения Черномырдина и его кабинета и был этим огорчен. У меня вновь возникли подозрения, что Борис Николаевич недостаточно осведомлен о том, что происходит в обществе. К нему явно поступала однобокая информация.
Видимо, под влиянием всего комплекса достаточно неприятных обстоятельств (проигрыш парламентских выборов, отставка Гайдара, возобновившаяся агрессивность оппозиции) Борис Николаевич почти все время пребывал в отвратительном настроении. Он все больше замыкался в себе. Все чаще проводил время в Барвихе. Резко ограничился круг политического общения.
Все это очень усложняло работу пресс-службы. Мы фактически переставали быть для страны источником информации. Крайне тягостно я воспринимал необходимость «имитировать» деятельность президента посредством известных словесных уловок: «президент работает над документами», «президент изучает проекты указов» и т. д. Я решил, что должен откровенно поговорить с Борисом Николаевичем. И такой разговор состоялся 26 января.
Дежурные предупредили — сейчас лучше не ходить — в плохом настроении. Но после обеда Борис Николаевич позвонил сам и предложил зайти. Мы говорили минут сорок. Я откровенно сказал, что меня тревожит сокращение потока политической информации от президента. На фоне информационного взрыва со стороны правительства это производит плохое впечатление. Осторожно, стараясь не обидеть президента, сказал, что помощников беспокоит «сокращение фронта работ». Борис Николаевич слушал молча, ни словом, ни жестом не показывая, как он принимает достаточно жесткие констатации. Но в целом результат был позитивным, хотя и недолговременным. Договорились, что я буду регулярно устраивать брифинги и что перед каждым брифингом мы будем обговаривать наиболее существенные моменты.
Во время этого разговора Борис Николаевич поднял вопрос о моей недавней публикации в газете «Московский комсомолец» по поводу нового кабинета министров. Статья называлась «Черномырдин: шок победы». Она была отражением тех настроений, которые царили в эти дни в среде московских демократов. Публикация была подписана псевдонимом «Фердинанд Сирин», но премьеру, естественно, доложили, кто автор. Статья ему резко не понравилась и при встрече с президентом он жаловался на меня. Думаю, что Виктора Степановича более всего обидело то, что я назвал его окружение «коллективным Аракчеевым» по аналогии с тем, что окружение президента в кругах оппозиции называли «коллективным Распутиным».
