…Мы вышли из кабинета, потом в коридор и здесь, поглядев друг на друга, облегченно вздохнули.

— Давай, двигай на телевидение, — сказал Илюшин и дружески толкнул меня в спину.

Между тем добраться до студии Российского телевидения на Ямском Поле, откуда после отключения «Останкино» велась трансляция, оказалось не просто. Если центр столицы после призыва Егора Гайдара заполнялся защитниками демократии, то по мере продвижения в сторону Белорусского вокзала обстановка становилась менее ясной. У площади Маяковского стали попадаться знамена анархистов, Андреевские флаги, желтые и красные стяги. В разных направлениях, не соблюдая никаких правил движения, шли грузовые машины и автобусы с открытыми окнами. Невозможно было определить, кто едет и куда, где сторонники Ельцина, а где противники.

У меня был с собой пистолет Макарова, подаренный Коржаковым. Пользоваться им я, разумеется, не собирался, и вообще не знаю, зачем взял его с собой. Видимо, подействовала наэлектризованная обстановка той ночи. Переулок, ведущий на 5-ю улицу Ямского Поля, где находилась студия Российского телевидения, был заполнен военной техникой, солдатами в пятнистой маскировочной форме. Никакого специального пропуска для передвижения по столице в условиях чрезвычайного положения у меня не было. Наверное, их не было ни у кого. Но меня узнавали в лицо и пропускали. Приоткрылись железные ворота сбоку темного здания, мы прошли через узкую щель во двор и через боковой проход вовнутрь. Здесь было полное затемнение. Лишь кое-где светились слабые огоньки горящих сигарет. На стыках коридоров стояли солдаты охраны. Солдаты сидели и на полу, и мы то и дело спотыкались об их ноги. Наконец я очутился в коридоре, который был освещен чуть более других. Дверь в один из кабинетов была открытой. Здесь толпились гражданские. Звонили телефоны. Пахло сигаретным дымом.

За столом сидел возбужденный О. Попцов. Он был предупрежден о моем приезде и сразу же повел в студию. Это было крохотное помещение, разделенное какими-то временными перегородками. От волнения я плохо запомнил, как прошло выступление. Это был прямой эфир. Я читал по тексту, который менее часа назад был в руках у президента. Он сохранился у меня со всеми его поправками, как память об этой страшной ночи.

Кто-то из руководства радиовещания предложил зачитать этот же текст по радио. Я согласился и тотчас же прошел с соседнюю студию. Диктор вел отсюда прямой радиорепортаж о событиях в Москве, включая и выключая записи, передаваемые журналистами по телефонам из центра столицы.

Я сел на стул против микрофона и начал читать. Что-то мешало мне, но от волнения я никак не мог понять, что именно. Женщина-оператор, сидевшая за стеклянной перегородкой у пульта, делала мне непонятные знаки, показывая на лицо. Я кончил читать и дотронулся до губ — вся рука была в крови. От напряжения и переживаний этой ночи во время чтения у меня из носа пошла кровь. Женщины принесли платок. Хорошо, что кровь пошла в радиостудии, а не во время прямого эфира по телевидению!

Да, этот день я буду помнить всю жизнь. Особенно ночную поездку по Москве.

Вся ночь прошла в работе. Несколько раз вместе с Рюриковым мы ходили в импровизированную студию в 14 корпусе и участвовали в прямых телерепортажах из Кремля. Время от времени я наведывался в маленький кабинет Людмилы Григорьевны Пихоя — здесь уже работали над «настоящим» обращением президента, которое планировалось записать и выпустить в эфир уже 4 октября. Текст получился сильный, эмоциональный. Решимость президента защитить демократию звучала в каждой фразе.

«Я обращаюсь к гражданам России. Вооруженный фашистско-коммунистический мятеж в Москве будет подавлен в самые кратчайшие сроки…»

Борис Николаевич, прочитав текст, остался доволен и внес лишь незначительную правку. Из текста было не ясно, как же это осуществится. Думаю, что и президент до последних часов сам не верил, что по Дому Советов придется открыть огонь из танков…

Ближе к утру мы записали выступление президента у него в рабочем кабинете. Самые сложные решения к этому времени им были приняты, и выступление звучало уверенно, спокойно.

Рано утром позвонил президент. Уточнил, когда запись обращения пойдет в эфир. Он был спокоен, доброжелателен. Никакого намека на наши ночные пререкания. Я сказал, что пленка уже в студии и что текст разослан в телеграфные агентства и в газеты.

«Спасибо за работу, — сказал он. — Главное начнется в 8 утра. Будьте готовы».

Из множества вопросов, которые возникают при оценке событий 3–4 октября, помимо вопроса о позиции Министерства обороны, наиболее существенным и поныне актуальным представляется один. Был ли у вооруженного мятежа шанс на успех и — как следствие — на установление в России коммуно-фашистской диктатуры псевдопатриотического толка. Большинство аналитиков склоняются к мнению, что шанс был, и немалый.

Власть находилась в растерянности, отчасти в параличе. Президенту Ельцину сегодня предъявляют много претензий в связи с октябрьскими событиями 1993 года. Демократы укоряют его в том, что он не проявлял достаточной решительности и последовательности для искоренения структур и корней коммунизма и слишком запустил ситуацию политикой уступок и компромиссов. Оппозиция обвиняет Ельцина в разгроме парламентаризма. Более того, раздавались призывы отдать Ельцина под суд.

А между тем, если бы не решимость Ельцина (даже пусть и запоздалая), если бы не его способность взять «грех на душу» и отдать приказ о привлечении армии к подавлению мятежа, демократический процесс в России был бы заморожен на многие годы, может быть на десятилетия.

В обществе после октября 1993 года существовал определенный консенсус в отношении лиц и партий, виновных в мятеже. От имени демократической интеллигенции это отношение четко сформулировал Алесь Адамович в своей знаменитой статье в «Московском комсомольце» — «Власть не должна валяться под ногами». Замечательный писатель, к сожалению, уже ушедший из жизни, говорил:

«Нюрнбергский суд впервые в истории утвердил до того не существовавшую юридическую норму — ответственность за подготовку и развязывание агрессивной войны. Прецедент существует, он теперь может быть использован, может работать на благо человечества. А вот подобной ответственности за развязывание (или попытку развязывания) гражданской войны пока никто не ощущает. Никого за это не судили. Так, может быть, суд над компанией, собранной в „Лефортово“, окажется именно таким прецедентом судить их прежде всего за это преступление, самое, возможно, опасное в наше время — за попытку спровоцировать, развязать, опираясь на определенные организации и силы, гражданскую войну. Такой статьи нет в наших законах? И у нюрнбергских судей той статьи не было: за подготовку и развязывание агрессивной войны. А вот в результате Нюрнберга защищающая человечество статья появилась. А не мог бы наш суд над мятежниками сделать такой же подарок человечеству — дать пример, прецедент кары за подготовку и провоцирование гражданской войны? Или духа не хватит, решительности?»

Эта публикация была обращена к президенту Ельцину.

14 октября в день публикации статьи мне позвонил Алесь Адамович и просил показать ее президенту. Зная нерасположенность Бориса Николаевича к чтению больших газетных материалов, я рассказал ему о сути предложения и аргументации А. Адамовича. Зачитал ему те абзацы, которые особо отметил сам писатель. Идея привлечения мятежников к суду за попытку развязывания гражданской войны, похоже, привлекла Ельцина. Он мне так и сказал: «Со слуха идея нравится». К сожалению, эта идея не получила никакого развития. А ведь ее реализация могла бы дать такой же результат, как при денацификации послевоенной Германии.

Я думаю, что главная ошибка Ельцина и его политического окружения состояла в том, что вся сила ударов была направлена именно против Советов, Верховного Совета. Проявилось трагическое непонимание того, что сами Советы являлись лишь фасадом, вывеской куда более мощной коммунистической системы, сохранившей не только свои организационные структуры по всей России и в ближайшем зарубежье, но, судя по всему, и огромные денежные средства. Операция по смене системы власти, если использовать медицинскую терминологию, была проведена нечисто. Ельцин ликвидировал опухоль, но остались метастазы.