Во время путешествий к Елене Демьяновне наш путь лежал мимо Сухаревой башни, и от няни мы знали, что там – место недоброе: в башне этой жил некогда хитрый колдун и чернокнижник Брюс. Он умел превращаться в сороку и летал по Москве, всюду вызнавая всякие вести, тайны и потайности. Сорока же – птица недобрая: ей святой митрополит Алексий запретил гнездиться в Москве за то, что, когда он совершал обедню, она влетела в окно, унесла в клюве лжицу с престола.[28] У Брюса была живая и мертвая вода. Однажды он разрезал себя на куски и велел своему ученику сбрызнуть себя сначала мертвой водой, а потом живой – и все тело его задышало и задвигалось. Но в другой раз ученик, рассердившись на Брюса, сбрызнул его одной мертвой водой, а живую вылил из пузырька. Тело Брюса срослось, но он остался мертв, и его похоронили.

Все это было таинственно и жутко, это была уже не сказка – какая же сказка, когда есть Брюсов календарь, и мы каждый день ходим гулять мимо Брюсова дома?

Этот Брюсов дом был 2-я гимназия, на углу Елоховской и Разгуляя,[29] – большое старинное здание, говорят, в самом деле, принадлежало некогда графу Якову Брюсу. На здании была, на белом камне, выцарапана странная петля в виде огромной восьмерки, а вокруг нее какие-то знаки.

До сих пор не знаю, что это было такое. Теперь (1941 год) эта восьмерка давно заштукатурена и забелена под общий грунт всего здания.

Жалею ли я о том, что в детстве замирало у меня сердце от колдуна на Сухаревой башне, от Бабы-Яги, растапливавшей горластую печь на соседнем дворе? Нет, наоборот, я благодарен няне за это томно-тревожное замирание сердца, за сладость этой жути. Я признателен ей за то, что сказка для нас была не одним лишь затейливым вымыслом в детской книжке, как для современных маленьких взрослых, напрасно именуемых детьми, – сказка была для нас особою, иной действительностью, завлекавшею нас своей то ласковой, то жуткой тайной, сказка была для нас живой действенностью, манившею своими несказуемыми волнениями.

Кто не испытал в детстве этого сладостного наития тайны, тот никогда впоследствии не был в состоянии понять тех, кто веянием таинственного одухотворил свое отрочество, – ни Якова Беме, ни Новалиса, ни нашего Жуковского.

Няня сама глубоко верила в действительность сказки и непреложность легенды – и оттого не было ни малейшей фальши в том, когда она вводила нас в ее увлекательный сумрак.

А сколько было радости от этой живой сказки! Мы – не стыжусь в этом признаться – лет до 8, до 9 неколебимо верили в существование Деда Мороза.

Так бывало: подошло Рождество, наступил вечер первого дня праздника.

Мы ждем, мы трепетно ждем. В этот вечер должен прийти Дедушка Мороз с елкой. Он непременно постучится в дверь нашего дома, седой, бородатый, весь осеребренный инеем, неся в руках большую елку во всем ее рождественском убранстве, но он может и не войти в наш дом, и не внести елку в гостиную, как в прошлом году. Войдет он к нам или нет, это зависит от того, что он узнает про нас, про наше житье-бытье за год. За целый год! Чего-чего тут только не было! И капризы, и лень, и непослушание и… нет конца!

Мы напряженно ждем, не выходя из детской.

Вот раздается сильный звонок в передней. Так никто не звонит: ни папа, ни мама, ни старшие братья. Так звонит только Дедушка Мороз. Горничная бежит отпирать, и мы, прильнув к двери, ведущей в переднюю, слышим ее разговор с незнакомцем, медлящим войти в переднюю.

Незнакомец спрашивает ее грубым, но добрым голосом и очень отрывистыми словами:

– Дети у вас есть?

– Есть. Двое.

– Ага! А как они вели себя?

Вот тут-то и наступает страшный момент: что ответит Маша?

– Дети…

Она оглядывается и видит нас, подсматривающих в щелку.

– Старший – хорошо…

Я облегченно вздыхаю, но тут же охватывает меня тревога за брата.

– А младший? – спрашивает Дед Мороз.

Маша молчит. Дед Мороз уже недовольно покрякивает за дверью. Вот-вот он уйдет с елкой назад.

Мы делаем умоляющие знаки. Маша выдерживает долгую-долгую паузу.

Наконец, быстро и еле сдерживая смех, Маша отвечает:

– Тоже хороший мальчик.

И Дед Мороз тотчас оказывается за дверьми:

– Коли так, я внесу елку.

Нам очень хочется увидеть, как Дед Мороз войдет и внесет елку, но мама, как нарочно давая ему дорогу, плотно притворяет дверь, и нам остается отступить в детскую.

Через минуту-две появляется няня, отлучавшаяся зачем-то в кухню, и сообщает нам, что Дедушка Мороз пришел и ставит елку в гостиной, что сейчас нам надо покушать, а когда покушаем, он позовет нас на елку. Мы послушно «кушаем», спешно жуя жаркое.

Когда вся эта съеденная повинность исполнена, нас зовут в гостиную.

Там, во всей своей красе, сияет елка.

– А где же дед Мороз?

– Он ушел. Ему некогда; он спешит к другим детям, – сообщают нам, – но вот он оставил свой портрет.

Мы смотрим: и из-под нижних ветвей елки нам улыбается веселый румянощекий Дедушка Мороз в красной бархатной шубе, опушенной горностаем. Он картонный, но как он нам дорог! Дороже всех игрушек на елке! Ведь это он принес нам елку! Ведь это его голос мы слышали на парадном крыльце!

И кто же нас мог разуверить в том, что нет деда Мороза, когда мы слышали его звонок, его шаги в тяжелых ботах, его голос?

А Мороз-то был няня, изумительно менявшая свой голос.

Как я жалею тех современных маленьких взрослых, которые сами украшают свои елки и которые извлекают ватных морозов из коробок игрушечных магазинов, чтоб собственноручно повесить их на елку!

Как им должно быть скучно заниматься этим прозаическим делом! Это все равно что смотреть спектакль «Лебединое озеро» не из зрительного зала, а из задних кулис, откуда видны исподы декораций, машины и «выключатели» монтеров и где рядом с воздушными лебедями, ожидающими выхода, прохаживаются рабочие в синих блузах.

То ли дело в наше время! К нам Дед Мороз приходил сам, живой, веселый, радостный; мы слышали его голос, мы видели в передней даже снег, осыпавшийся с его валенок, настоящий снег, и мы горячо благодарили его за то, что он, несмотря на все наши годовые прегрешения, не прогневался на нас, а принес нам елку и обещал прийти и на другой год!

Няня не мастерица была петь. Но одну песню ее помню – подблюдную.

На святках в доме – внизу у сестер и на кухне – гадали. Гадали и у нас в детской. Заводчицей была няня. Она приносила большую глубокую тарелку, наполненную водой. По краям тарелки, в ровном расстоянии друг от друга, няня клала кольцо, щепотку земли, уголек и кусочек белого хлеба. В круглую половинку от скорлупы грецкого ореха вставляли остаток восковой свечи и, зажегши, спускали на воду.

Няня, горничные девушки, иногда черная кухарка Арина и мы с братом садились вокруг стола и с замиранием сердца следили за корабликом из грецкого ореха: куда он пристанет? Ежели к щепотке землицы – значит, загадавшего ждет могила, ежели к угольку – быть пожару, а коли к кусочку хлеба – к благополучию и богатству; кораблик, пристав к кольцу, сулил свадьбу. Когда гадающей бывала горничная девушка, вожделенным желанием ее была эта пристань с золотым кольцом.

Кораблик тихо плыл со своим лукавым огоньком. А няня подпевала или, скорее, приговаривала:

Гаданье наше было не без лукавства: гадавший или тот, кто ему сочувствовал, неприметно для других, поднимал благоприятный ветерок, подгоняя своим дыханием кораблик к «вожделенному берегу» – к колечку или к кусочку хлеба. От нянина глаза трудно было укрыться этому ветерку, но она и виду не подавала, что приметила, как ветерок под моим дуновением гонит кораблик к золотому колечку гадающей девушки-горничной.

В карты мы играли с няней в дурачки простые и в какие-то «Артамоновские дурачки», где карты раскладывались по столу кругом, в «пьяницы», в «свои козыри» и в «короли». Чтобы потешить моего брата, любившего брать верх в игре (с годами эта страсть к картам в нем вовсе утратилась, во мне всегда она отсутствовала), няня хитрым манером подсовывала ему все козыри, и он вечно блаженствовал в «королях», а няня постоянно пребывала в «мужиках» и неизменно оставалась горькою пьяницей.