— Господа! — взмолился истец, — Недаром в народе говорят: «Подозрение лишает веры». Совесть мне не велит попусту обвинять людей, заведомо лгать — вот, мол, вор. Я не ошибся, я узнал мошенника — это Хайдарча. Защитите ваших подданных, изловите Хайдарчу; уж ему-то известно, где мой конь. Неудастся^{8} найти его у Хайдарчи, я готов заявить: «Конь достался мне нечестным путем — и вот она расплата» и безропотно покорюсь судьбе. Возводить напраслину на честных людей я не могу.

   Уразумев, что владелец лошади не станет винить и предъявлять иск никому, кроме меня, дедушка миршаб разъярился:

   — Кто миршаб этого тумана, ты или я? Кого его величество удостоили таким назначением в Пешкухе? Меня! Я поставлен здесь ловить воров! И карать, как пристало защитнику великого шариата! Мне наплевать — отказываешься ты от своей собственности или не отказываешься! Мой долг — досконально расследовать дело и вывести на чистую воду преступника! У меня есть достоверные сведения, что батрак твой по имени Ашур кое-что знает...

   — Да стану я жертвой за вас, высокочтимый бек, — не сдержался истец. — Не обижайте беднягу Ашура. Он десять лет батрачит у меня и хоть бы семечко дынное без спроса взял. Он и платы-то не осмеливается просить за работу.

   —  Хватит, мы тут разберемся, жулик Ашур или нет, — оборвал миршаб.

   На другой день судья, раис, миршаб и податный вновь послали своих молодцов в кишлак Испани. Они надели на Ашура и еще девять испанийских парней кандалы и цепи и пригнали их в Пешкух.

   Миршаб пытал и допрашивал арестованных. Около здания суда толпились стар и млад — примчались сюда из Испани. Три дня мыкались они и хлопотали, прежде чем им удалось под письменное поручительство избавить парней от истязаний.

   Выручить-то дехкане их выручили, но влетело это им в копеечку: за каждого из парней они выложили по три тысячи тенег. А как же, причитается ведь! Миршабу — налог за износ кандалов, судье — за приложение печати, раису — за беспокойства, а всем остальным, кто участвовал в разбирательстве, —тоже.

   — Ну и ну! — изумился один из палачей.

   — Что это ты удивляешься? Ты что, не видишь, что творится вокруг на наших глазах изо дня в день, — отрезал Курбан-Безумец.

   — В этом вся и штука, — парировал палач. — Никто даже и не удивляется! Хотя такое творится вокруг! Ну да ладно, что попусту говорить. Так, судья содрал налог. За что? За то, что пошевелив пальцами, вынул из кармана печать, обмакнул в чернила и пришлепнул к бумаге; допустим — это мзда за приложение печати. Его прихвостни и псы прочих начальников отправились в кишлак, схватили «виновных» парней и за эти свои «подвиги» получили деньгу; оставим без внимания мелочь: «подвиги» эти невиновным во вред, ну уж ладно, будем считать, что служаки потрудились. Но налог за износ кандалов... о таком я еще не слыхивал!

   — Преступника или того, кому приписывают преступление, ловят и цепляют на него кандалы, колодки, оковы. За каждый день, что узник таскает на себе эту пакость, он платит налог за пользование арестантским инвентарем. Это и есть «налог за износ кандалов». С неба ты, что ли, свалился, неужто только сейчас об этом узнал? — расхохотался Курбан-Безумец.

   — Речь о другом. Как можно драть этакий налог? -— разозлился палач. — Разве закованный бедняга блаженствует в кандалах и цепях? За что же налог?

   От души посмеявшись над наивным своим товарищем, Рузи-Помешанный пустился в объяснения:

   — Ты, я вижу, так и не понял главного. Да будет тебе известно: побор за износ кандалов — самый законный и справедливый из всех, которые взимают с заключенных. Носит узник кандалы и колодки? Носит! Стало быть, с каждым днем они стираются, портятся и в конце концов приходят в негодность. Любая вещь портится от употребления, а потому хочешь не хочешь, а плати, коли ты ею пользовался. Этот закон действует по всему белому свету...

   Хайдарча молча пожевывал нас, он не желал вмешиваться в пустые, по его разумению, препирательства Рузи-Помешанного и наивного палача. Хамра-Силач обратился к Хайдарче:

   — А как же все-таки с Ашуром?

   — Жил-был в Бухаре один ткач, его пряжу порвал телок одного старика, а за телковы грехи зарезали в Самарканде у одной старухи козла и отдали его тушу на козлодрание, — ответил присказкой Хайдарча... — Владелец коня выложил за «наиглавнейшего из преступников» Ашура пять тысяч тенег. Правда, мудрые отцы тумана «в целях охраны интересов бая» потребовали от Ашура расписку: «Обязуюсь отработать своему благодетелю долг...»

   — «Я сам до гробовой доски и дети мои до конца дней своих будем служить баю...», если Ашура вынудили дать такой документ, тогда все ясно и понятно, — произнес Рузи-Помешанный.

   — Хорошо, а как же ты, Хайдарча, вышел сухим из воды? — спросил Хамра-Силач.

   — Погоди, — ответил тот, — всему свой черед. Дедушка миршаб привлек по этому делу еще нескольких парней из нашего тумана; продержав их под стражей ночку-другую, выпустил, сами понимаете, за солидный выкуп... Как я вам уже говорил, новости эти выложил мне дружок. Весь день я прятался, а ночью, когда мир, словно суд эмира, черен и темен, и когда невозможно отличить вора от честного человека, я пробрался к дедушке миршабу.

   Дедушка миршаб вскочил от радости, обнял облобызал меня; одним словом, встретил так, как степняки-киргизы встречают паломника, совершившего хадж в Мекку.

   — Добро пожаловать, сынок, — он усадил меня рядышком, пододвинул ко мне поближе блюдо с пловом, который был оставлен на случай, если неожиданно объявится гость, распорядился о чае и заговорил:

   — Ты умело обделал дельце, сынок. Слава аллаху, и мне перепало столько, что я и не ожидал. Да-а! Ведь владелец коня узнал тебя. «Схватите Хайдарчу, — шумел он, — пропажа найдется». Хвала тебе — не попался. А не то я вынужден был бы «послать тебе приглашение» в мой миршабский дом... Увидят тебя здесь, не миновать скандала. Скройся на время.

   — Ладно, смоюсь куда-нибудь, — пообещал я.

   Наевшись плова и напившись чая, я стал прощаться. Миршаб отвалил мне тысячу тенег. И я отправился в Бухару, где проболтался месяц-другой в медресе Кукельташ....

   Снова возвратились арбы принять свой мертвый груз. На этот раз Хамра-Силач поднялся и вместе с другими впрягся в работу: после разговоров и рассказа Хайдарчи у него заметно отлегло от сердца.

   — Братец Хамра, накладывайте на арбу не больше трех, попросил кто-то из арбакешей. — А то наваливали по пять, лошади и выдохлись. Если и сейчас станете валить нам постольку же, они не выдержат и падут на полпути.

   —  По-твоему, мы тут любуйся звездами до утра из-за этих тварей? Видите ли, они притомились! А нам ни сна не положено, ни покоя? — рассердился Хамра-Силач.

   — Помалу будете грузить — обернемся быстро, помногу — ни за что не ручаюсь, может, и вовсе обратно не дотянем, — настаивал арбакеш.

   Хамра-Силач разразился длинной тирадой: — Здесь их еще полтораста. Если грузить на арбу по пяти, мы покончим с делом за шесть концов. Тогда и вы свободны и мы. Если же тянуть волынку, придется вам с десяток раз мотаться туда-сюда. Наступит рассвет, солнце взойдет и опять завертится кутерьма. Как, по-вашему, сможем мы работать, не отдохнувши? Если не мы — кто разделается с толпами, согнанными сюда на убой? Может, твоя мамаша?

   — Да поймите вы, лошади устали, они не выдержат, — зашумели разом возчики, — мы не будем...

   — А ну, хватайте этих незаконнорожденных! — скомандовал Хамра-Силач палачам, — вяжите их. Пусть прибавится еще пяток трупов, сами же мы их потом и вывезем...

   Палачи молниеносно набросились на арбакешей — прислужников смерти, повалили их наземь, накинули на шеи петли.

   Увидев такое, они тут же смирились: — Поступайте, как знаете, — запричитали они наперебой. — Если лошади падут, эмир распорядится выдать других...