Тропа, по-детски наивная при свете дня, в сумерках выглядела зловеще. Усыпанное звездными колючками небо сомкнулось над ней, образуя пасть – беззубую, чуть приоткрытую, оттого еще более страшную. Казалось, нужно не подниматься, а лезть в нору, как беспечная Алиса вслед за сумасшедшим кроликом. В раздумьях я сел на камень, не решаясь сделать шаг. Через час ветер поменялся, пригнал лохматую тучу, что быстро сожрала бледный месяц, закрыв тяжелыми распухшими боками звезды, отчего небо расплакалось мелким дождем. Стоять у подножия стало столько же неприятно, как страшно идти вперед по маршруту. Я пошел.

С каждым шагом мои легкие, удобные сандалии отчего-то тяжелели, я еле передвигал ноги. И – ужас… Даже не могу сказать, что его вызывало, но каждый шаг приносил с собой необъяснимый ужас. Тропа петляла, чахлые кусты костлявыми пальцами дотрагивались до меня, от их прикосновений я дрожал всем телом. Исчезли палатки внизу, стихли звуки, только тяжелое черное молчание за спиной едва дышало в затылок, поднимая дыбом волосы на всем теле. Страх стал непреодолимым, сделать хоть шаг – не важно, вперед или назад, стало невозможно. Присев на землю, я сжался, закрыв руками голову, не мигая смотрел на клочок земли под ногами, цепляясь за него, как за спасительную соломинку, что может удержать в реальности. Надеясь на чудо.

Не помню, как долго сидел, и как получилось – то ли я поднял голову, то ли что-то услышал, лишь помню – увидел огромный рюкзак, что вот-вот, еще немного, и скроется в черной норе. Что есть сил закричал: «Помогите!».

Рюкзак стопорнулся в ветвях, развернулся передом. Тут же со всех сторон меня обступили люди. Подняли на ноги. Слышался чей-то добродушный бас: «Бывает, братишка, бывает!». Девичий тоненький голосок звонко передавал телеграммы всем остальным: «Накрыло мужчину тчк». Кто-то бухтел в ответ: «Аккуратнее с веществами нужно, я к примеру, никогда…» Конец фразы утоп в многоголосье. Мы куда-то шли, не скрывая радости, я смеялся в голос, невольно уводя от правды, утверждая версию «про вещества». По моим ощущениям, шли все время вверх, но как-то вышли на пляж. Кругом горели костры, возле которых группами сидели аборигены – дикари, легкие на подъем люди. Мне наливали вино, подкладывали в тарелку печеные овощи, заботливо укутав пледом, двигали ближе к костру.

– Хочешь, ночуй у меня в доме, – откуда-то из-за спины прилетело предложение.

Оглянулся, в темноте не разглядел лица благодетеля, но, не раздумывая, принял ночевку в дар:

– Конечно хочу! Дружище, спасибо!

Допил вино и неуклюже отполз к обозначенному спальному месту. Не прошло минуты, я крепко спал.

Утром, ежась от холода, очнулся. Солнце еще не встало. В пяти шагах от меня, боясь спугнуть тишину сонного берега, замерло, едва дыша, море. Вокруг меня в легкой дымке тумана и еще не потухших костров валялись вперемешку спящие тела. «Домом» без окон и дверей, без стен и крыши, оказался туристический коврик, да натянутый между двух покосившихся палок, съехавший на бок тент. Почему это место несколько часов назад казалось мне надежным убежищем, что давало чувство безопасности? Не знаю.

Страх, парализовавший вчера, исчез, даже не мог вспомнить, почему он появился. Я поднялся. Нашел баклажку чистой воды, развел огонь, заварил чаю. Молоденькая девушка, еще совсем девчонка, высунула заспанную мордочку из ближайшей палатки.

– И мне можно?

– Чего спрашиваешь, это же ваш чай.

Она тихонько хихикнула в ответ, передавая мне кружку:

– Я – Мэгги, а ты, помню, Дэн.

Через час, все время перескакивая с одного на другое, то и дело перебивая друг друга, мы травили крымские байки.

– Меня родители на все лето ссылали в пионерский лагерь, всегда в один и тот же, под Севастополем. Была пионеркой?

– Не-аа.

– Не важно, так вот наш отряд возили в пещеру к отшельнику. Говорю тебе – это нечто! Не знаю, что там с человеком происходит, но происходит. Он в маске был. Так им впечатлился – неделю спать не мог. Ну вот скажи, что там такого? В каменной пещере кроме досок вместо кровати ничего нет, сыро, холодно. До сих пор удивляюсь, что заставляет человека уйти в келью? На что он обменивает жизнь мирскую? Неужели там есть то, что стоит всех радостей?

Мэгги пожала плечами:

– Может быть, Бог?

Кристину послал, как только выехали за пределы Курортного. Я ей не папочка, вечное нытье: есть, пить, писять. Взрослая девочка, как-нибудь сама справится. А может, мне хотелось остаться с ним один на один, кто сейчас разберет? Я ехал с чувством, что взгляд, отражающий небо, должен быть только моим. Чтоб, не дай Бог, не расплескал, не моргнул, не отвлекся. С Кристи отвлечься легко – ноги, рот, глаза – дьявольский огонь. Орать до одури, драться, трахаться, жить, что бы с ней не делать, все одно – шторм, девять баллов. Горячо, очень горячо, от Лукавого. Святости нужна прохлада. Так мне виделось правильным.

Без лишних слов и придыханий Кристи забрала вещи из багажника. Не спеша обошла машину, красиво выгнув спинку, приблизила лицо к лобовому стеклу, секунд десять выжидающе сверлила взглядом. Я молчал в ответ, непреклонный в своем решении, отвечая льдом на огонь. Проиграв в гляделки, Кристи поцеловала средний палец, наградив меня воздушным «fuсk», и первая же машина забрала ее с обочины. Еще бы! Ни один нормальный мужик не устоит при виде такой груди: крепкой, загорелой, ослепительной, в вырезе распахнутой до пояса белой рубашки.

Ну и пусть. Пусть катится ко всем чертям.

На следующей заправке сбежала подруга Кристи. Мужчин я выгнал сам, не дав денег на билет обратно. Доберутся до железнодорожных касс, а там вспомнят, сколько им лет.

Мне было наплевать на всех и вся, я спешил к отшельнику.

Ехал на встречу с Богом.

Привет,

здесь ужасный ноябрь. Бесконечным серым просом с дырявого мешка сыплет дождик, твердое низкое небо, а вместо земли – масло, жирная раскисшая глина. Липнет к подошве, нарастая огромным комом, как кандалы, – невозможно передвигаться.

Помещение для студии мы нашли, затеяли ремонт. И вновь ноябрь – представь, я разбила все зеркала. Как? Очень просто. Сидела в кабине грузовика, Пашка с рабочими выгружал мебель, вдруг зазвонил телефон, я думала, что-то срочное, открыла дверь. Раздался звон, горластые рабочие вмиг онемели, казалось, даже время, опешив, замерло. В сердцах швырнув перчатки в кучу осколков, Пашка сказал за всех:

– Снежана, ну ты, пиздец!

Я даже не извинилась:

– Паша, это всего лишь вещи! Купим другие!

Скажи, ну скажи, кто так ставит хрупкое, у двери?! Теперь утешаю себя, как могу, а на душе кошки скребут: плохая примета – разбитые зеркала, очень плохая.

Худший ноябрь.

Вчера собаку видела. Глаза печальные, лапа сломана. Скачет тихонечко на трех, заглядывает в лица, жалуется:

– Гляди, лапа сломана. Хреново…

А сегодня на трамвайной остановке пенсионерка, аккуратненькая такая – переминается с ноги на ногу, блуждает взглядом, выискивая глазами что-то, будто потерялась, и… скулит. Присмотрелась – действительно плачет, только без слез. Тихонько подвывает, а в руках платочек мнет. Я подошла:

– Случилось что-то?

Она вздрогнула, вроде не ожидала, остановила на мне рассеянный взгляд:

– Да, у меня давно всё случилось…

Замолчала. Смотрю, а в глазах четко, крупными буквами: «Видишь, лапа сломана. Хреново…».

– Послушайте, – я не могу уйти, уйти больнее, – чем Вам помочь?

Опять блуждающий взгляд:

– Иди, детка, иди, ты мне ничем не поможешь.

Неловко постояла возле, и пошла. Но до сих пор вижу эти глаза, слышу подвывание, тихие звуки непонятного, большого несчастья.

Да не хочу я это чувствовать! Не могу! Не могу!

Обнять, обогреть, перебинтовать, дать денег, сказать доброе, или… такой осенью хочется смотреть на мир через оптический прицел, мгновенно жать на курок по команде: «Больно».

И спасать – спасать всех, кто со сломанной лапой!