Гажи, оберегая ногу, вернулся в летнюю кухню и снова лег на подстилку. Свой трофей, подарок небес, косого, он, конечно, не видел, потому что было темно: время шло понемногу к рассвету. Но он знал, что заяц где-то тут, поблизости.

И Гажи снова предался давней своей мечте о заячьем паприкаше, придумывая все новые подробности и варианты, которые тем отличались от прежних, что становились уже довольно конкретными.

Словом, так! У объездчика зайцев теперь навалом, но Гажи они наверняка зайчатины не дадут. Так что он завтра изловит этого своего зайца, отнесет его хозяйке и скажет: вот, глядите, я тоже зайца принес, чтобы вам за вашу доброту отплатить, но прошу нижайше, угостите и меня тарелочкой паприкаша, который сделаете из моего зайца!..

Уж эту-то просьбу они никак не посмеют не выполнить. И тогда, после черствого хлеба, похлебок и всяких там каш да картошки, завтрашний обед будет у него праздничный… Заячий паприкаш!

Ой-ёй-ёй! Ц-ц-ц! Это же настоящий пир будет!

Такие мысли бродили у Гажи в мозгу, пока он лежал на своей подстилке, а в ноге у него то стреляло, то ныло. И вот наконец рассвело… Гажи открыл ставни.

Пора было браться за осуществление плана.

Где ж этот заяц?

Гажи подобрался к кадушкам, между которыми прятался заяц. Там его не было!.. Гажи обошел кухню, держа в руке свою суковатую палку, постучал по стенам, по пустой бочке из-под капусты, по треснувшему ушату, по верстаку. Нету косого нигде!

У Гажи стало тревожно на сердце. Может, и вправду нечистая сила шутила с ним, обернувшись зайцем?

Да нет, нет! Когда Гажи заглянул напоследок даже в печь, в ней, в самой глубине, он увидел две блестящие точки.

Н-да… Мало того, что дичь сама приходит к тебе домой, она еще и в печку сама залезает. Такую предусмотрительность в самом деле можно ждать только от всемогущего провидения.

Даже Гажи посмеялся над этим.

А теперь должна была последовать совсем нетрудная палаческая работа, которую тысячи и тысячи человеческих рук совершают что ни день, без малейших уколов совести, над бьющимися в ужасе, не желающими расставаться с жизнью животными.

Заколоть зайца в тесной топке в самом деле было пустяковой задачей. Или задушить дымом, а потом вытащить.

Но Гажи стало вдруг почему-то стыдно и тошно от предстоящего убийства.

Может, вы думаете, какие-то нравственные принципы породили у Гажи чувство вины, когда он думал, что должен для своего насыщения убить живое, слабое существо? Ничего подобного. Просто по какому-то совершенно стихийному внутреннему побуждению он вдруг, уже приготовившись убить несчастного зверька, ощутил в душе некое незнакомое еще ему удивление и растроганность.

Заглянул Гажи в печку еще раз и увидел в глазах у зайца неизмеримую, отчаянную мольбу. Не отнимай у меня жизнь! Она дорога мне, как тебе дорога твоя жизнь! Ты ведь так же несчастен, как я. Не обижай меня!

Если б еще этот чертов заяц удирал от него, боролся за свою жизнь! Тогда и Гажи легче было бы ожесточить свое сердце. Но зайчишка сидел, съежившись, и смиренно ждал смерти; лишь в глазах его была тихая мольба.

Гажи! Небо послало тебя сюда и вручило в руки твои мою жизнь. Но, может, небо хочет лишь испытать, с моей помощью, твое сердце… а, Гажи? Ты помнишь, ночью, когда я тебя разбудил, тебе удалось отвоевать у объездчицы ежедневный обед. Так, может, не надо желать моей смерти?… Будь ко мне милостив, Гажи, как другие, более сильные, оказались милостивы к тебе именно сейчас, когда ты с поврежденной ногой мог бы с голоду помереть в этой берлоге…

И Гажи вдруг взял и поставил в угол свою суковатую палку. Он отказался от намерения убить зайца.

— Большая, ох, большая дурость с моей стороны, что я тебя не трогаю! Сам подумай: что мне после этого делать с тобой, милый ты мой Паприкаш? Я тебя буду так звать, ладно? Чем я буду тебя кормить? Ведь ты у меня, поди, хлеб отнимешь, глупое ты животное? Ты уж гляди не подохни мне с голоду, пока я пользы еще от тебя никакой не увидел! Тогда, значит, все ж таки бог напрасно послал мне тебя!.. Ну на вот кусочек хлеба, пожуй, Паприкаш!.. Не надо?… Даже не хочешь пошевелиться?… Может, ты пить хочешь?… Ладно, принесу тебе воды в блюдечке… Ага-a! Вот так-то! Видно, в самом деле пить хочешь, а, Паприкаш? Что, нюхаешь блюдечко?… Так мы, глядишь, с тобой скоро подружимся. То-то чудо будет!

С этого дня, если бы кто-нибудь захотел подслушать, что делает Гажи у себя в летней кухне, он все время слышал бы вот такие странные речи.

Гажи мало-помалу приучал к себе зайца, посланного ему небом и облюбовавшего жильем печку. Он сделал ему постель из тряпицы, а уже к вечеру первого дня настолько продвинулся в приручении, что Паприкаш в самом деле пожевал немножечко хлебных крошек. А когда Гажи сообразил, что этому зайцу надо, и, ковыляя и охая, принес из сада молодую веточку, Паприкаш уже без боязни грыз ее прямо у него на глазах.

Во как! Гажи чувствовал, что в самом деле правильно поступил, оставив Паприкаша в живых. Ведь для него зверек этот будет чистое развлечение. Он может сделать его совсем ручным… И, если надо будет, всегда успеет выручить за эту забавную скотинку, подаренную ему небом, столько, сколько захочет!..

Объездчику и его жене он, конечно, не стал сообщать, кто у него прячется в печке.

Да тем что? Тем было мало дела, чем занимается Гажи зимой в летней кухне! Они и не заглядывали туда… Разве что объездчиковы детишки разговаривали иногда с Гажи… Но и они никогда не заходили к нему. А уж чтобы еще в печку лезть!..

Утром и вечером Гажи, даже с больной ногой и хромая, приносил хозяйке, а заодно и себе, дневную норму воды из колодца. В полдень он являлся на кухню к обьездчице со старой побитой кастрюлькой за остатками от обеда.

А вообще Гажи с тех пор жил только для Паприкаша. И в этом никто ему не мешал. Особенно пока больная нога не давала ему уходить из дома.

Вообще все как-то так складывалось, что Паприкаш, этот посланец неба, обязательно должен был оставаться в живых. На радость Гажи.

Собаки у объездчика уже не было, некому было учуять рядом, во дворе, живого зайца. Нога у Гажи заживала долго и трудно. Не очень-то он мог ходить в деревню, даже если бы и хотел.

К тому времени, когда Гажи стал выбираться из дому, Паприкаш, воспитываемый Гажи, не просто стал совсем ручным, ученым, домашним зверем, но проявил такие феноменальные способности, какие имеются разве что у дрессированных зверей в цирке.

Честное слово! Например, в летней кухне Паприкаш расхаживал как хотел, в открытую дверь разве что осторожно выглядывал, но на волю не убегал. Заслышав голос или шаги, он тут же прятался в печку, в самую что ни на есть глубину.

Это был первый урок, которому он обучился. Первый и самый главный.

Кроме того, Паприкаш по команде Гажи прекрасно «служил». По команде «Умывайся!» тер морду лапками. Но это еще что!

Гажи, скажем, брал в руку прутик, а Паприкаш плясал вприсядку, точно выдерживая такт. Еще он умел прыгать вперед и назад, и через прутик, и просто.

Гажи ему аккомпанировал, напевая веселую мелодию. Что-нибудь в таком роде:

— Хайя-хайя-тра-ла-ла! Тра-ла-ла-ла-хайя-я! Хоп-хоп-хоп!

Удивительно легко удалось Гажи научить Паприкаша всем этим штучкам. Ведь он, по простодушию своему, добивался, чтобы Паприкаш делал по команде все то, что делал и так, без команды.

И еще Гажи все время играл с Паприкашем: когда кормил, когда спать укладывал, когда звал из укрытия. Он ему пел, он с ним разговаривал, и цокал, и свистел, и крякал на том наречии, основы которого освоил за пятьдесят лет, проведенных рядом со свиньями.

Так Паприкаш стал самым лучшим, самым преданным другом Гажи, а Гажи — Паприкашу.

Объездчик мог бы привлечь банковского возчика к суду за своего погибшего пса, да и с господ из банка мог за него потребовать деньги.

Вот только возчик прочно держал его за глотку как сообщника в похищении зайцев. Судиться же с банком, который ему хлеб давая… Нет, не мог пойти на это объездчик.