– Александр Юрьевич, вас ждет отец! – постучавшись в дверь комнаты, но не открыв ее, обратилась ко мне наша служанка, Прасковья Сергеевна.

Я любил ее так, как может любить ребенок другую женщину, брошенный родной матерью. Она всегда меня поддерживала и растила как собственного сына, в любви и ласке. У нее не было собственных детей, и сколько я себя помню, она была мне няней, а после осталась в роли служанки.

– Скоро спущусь! – крикнул я. – Передайте ему, чтобы не корчил гримасу при виде меня!

Услышав смех за дверью, я улыбнулся в ответ и, подойдя к окну, открыл его. Свежий воздух ударил меня по лицу и пробежал по всему моему телу, а затем ворвался в комнату, и то, как он стремительно это сделал, складывало ощущение, что он что-то ищет, а его уверенность, с которой он пробежал по комнате, заглянув в каждый уголок – будто он уже здесь бывал. Покопавшись в моем дневнике на столе и скинув пару листов, он снова вылетел из комнаты, ничего интересного не найдя. Тусклые блики зданий и такие же прохожие перемешивались в общей массе, и казалось, что здесь все взаимосвязано. Будто именно эти люди должны жить именно в этом городе и одно без другого быть не может.

Я привел себя в порядок, выдавил из себя улыбку, посмотревшись в зеркало, и спустился на первый этаж, где ждал меня отец.

Мой отец, Юрий Станиславович, статный пятидесятидвухлетний мужчина, строгий, но справедливый, крепкого телосложения и жесткого склада ума, был очень силен духом. Про таких людей говорят, что одним своим присутствием они внушают уверенность и доверие. Очень богат, имел несколько поместий, с которых получал неплохой доход. Следовательно, жили мы богато. Меня удивляло одно: почему он так и не нашел себе женщину для совместной жизни? К слову, в нашей семье не было матери, она оставила нас сразу после моего рождения, чем заслужила мое отвращение и ненависть. Отец никогда не рассказывал мне о ней, но, когда я случайно заводил о ней речь, он переводил тему и смотрел на меня, будто в чем-то виноват. Быть может, он так сильно любил ее, что просто не хотел делить свою жизнь с другой?

Дом обставлен в стиле Людовика XV; бирюзовые тона придают спокойствие этому дому, у отца явно есть вкус. Отец сидит в своем любимом светло-голубом халате с серым воротом. Я подошел к столу и демонстративно отодвинул стул, он оторвался от газеты, бросил презрительный взор в мою сторону и принялся читать снова.

– Доброе утро, отец, – сказал я, усевшись за стол.

Подошла Прасковья Сергеевна и аккуратно поставила передо мной поднос с едой. Она вся сияла, в ее глазах была видна чистая и бескорыстная радость того, что я жив. Жаль, что я не мог разделить эту радость с ней.

– Огромное спасибо, – сказал я ей и кивнул своей физиономией, на которой очень кстати красовалась улыбка благодарности.

– Доброе, – нахмурив брови, ответил отец.

– Прочитал что-нибудь дельное? – я обжегся чаем.

– Думаю, да, – отец поправил свои очки и уставился на меня. – Эту Кавказскую войну громко афишируют, не уставая писать о наших успехах.

– О наших, – усмехнулся я.

Он убрал газету и, подойдя ко мне, крепко обнял, на его глазах появились слезы.

– Я безумно скучал по тебе, сын мой, – сдержанным голосом сказал он.

– Я тоже, но я ничего не мог поделать, – я стоял с опущенными руками в объятьях отца и понимал, что я ничего и не пытался делать. – Я так понимаю, что заслуга твоя в том, что я здесь? И в том, что я, как оказалось, офицер, пропавший без вести, – я обнял его.

– Это неважно, важно, что ты жив и скоро поправишься.

Я не просто так оказался на этой войне. Меня сослали в ссылку за мой, как мне сказали, «длинный язык» и за то, что я не уважаю нынешнюю власть царя. Другими словами, на меня донесли и не стали особо разбираться, а я не стал ничего доказывать. Конечно, я подозревал, кто на меня мог донести, а главное – где, но это уже было не так важно. А благодаря связям и деньгам отца я пробыл там всего шестнадцать месяцев.

Мы снова уселись по разные концы стола. Я смотрел на отца, занятого своим завтраком и газетой, и понимал, что мы с ним очень далеки друг от друга, как бы близко ни находились. Я всегда это чувствовал и даже как-то пытался бороться с этим чувством, но все тщетно. Даже сейчас нас разделяют всего четыре стула, а ощущение, будто каждый из этих стульев целый мир, так и получается, что разделяют нас вовсе не эти безобидные стулья, а целые миры.

– Я хотел бы отдохнуть и подлечиться. Рука двигается, но приносит мне муки. Мне нужен покой, – все это вранье. Я хотел одиночества, хотел остаться один и упиться этим болезненным чувством. Одиночество – самое романтичное чувство. Но это всего лишь моя глупая мысль, с которой не хочу соглашаться даже я. И все-таки, романтика – это то, что мы ощущаем сами, а не то, что есть помимо нас.

– Я могу отправить тебя в наше имение близ Петербурга, тебе нравилось там в детстве.

– Отличная идея! Но прошу, никому не говори, где я и что со мной, я хочу побыть один. И, если можно, не навещай меня.

– Это звучало бы больно если бы только я не знал тебя. Хорошо, побудь один, но как будет время, навещай меня.

Пару дней я пробыл в родном доме с отцом. Мы много разговаривали, спорили и рассуждали, как нам казалось, о великом. Мы были похожи в этом с отцом. Любили дискуссии, любили мысли. За эти дни я вдоволь насытился и даже пресытился домашним уютом и теплом. Мне хотелось поскорее бежать отсюда. И бежать, скорее всего, только от себя. Мое сердце принимало все это тепло, а вот рассудок – нет, я чувствовал, как обо мне заботятся, а забота – в первую очередь, утешения. В своей голове я жестоко отрицал утешения, а значит, и отрицал заботу других по себе. Все это заставляло меня чувствовать себя жалким, а ничтожность никого не вдохновляет, даже если она удобна окружающим. Я чувствовал себя чужим и лишним даже в родном доме. Это чувство никогда не покидало меня. И всю свою сознательную жизнь я искал свое место, имея в руках связку из сотни ключей, которые не подходили ни к одной двери.

Я начал быстро поправляться. Кроме случайных мыслей и редкой боли в плече, ничего не напоминало о том дне на поле боя. Оно и верно, воспоминания въедаются в память только через чувства и ощущения, и чем больнее это чувство, тем дольше ваши мысли будут приводить вас к истокам воспоминания. Пятнадцатого сентября меня перевезли в поместье в деревне Тентелевка близ Петербурга.

Ничто не освещало нам дорогу, кроме звезд. Казалось, что лошади идут на ощупь, доверяясь старому ямщику, который в кромешной тьме напоминал о своем существовании только светом уголька в его трубке и тем, что время от времени кряхтел на нынешнюю власть и погодные условия. Еще он говорил о своей жене, о детях, что всех надо кормить и что все держится на нем. Говорил он так тихо, будто изливал душу лошадям, а лучший слушатель тот, что молчит. Но время от времени, я желал, чтобы эти лошади заговорили и он уже заткнулся.

Когда мы прибыли, на улице стояла тихая тьма. Прохладный ветер встречал меня легкой пощечиной по лицу. Ямщик что-то пробормотал лошадям, и те остановились. Здесь было комфортно, кругом ни души, это навивало мысли об одиночестве. О страшном одиночестве. Нестрашно быть одному среди людей, страшно быть одному без людей. Выйдя из кареты, я вздохнул полной грудью, подняв свои глаза к звездам.

«Потрясающе», – подумал я.

– Александр Юрьевич, мы приехали, извольте, я помогу вам, – обратился ко мне ямщик.

На вид ему было около 50–60 лет. Коренастый мужик невысокого роста, усы явно ему шли, а на правой щеке был шрам. Складывалось такое ощущение, что одно без другого быть не может.

– Спасибо. Кстати, как тебя звать?

– Петр Игнатич, можно просто – Петр, – всякий раз он еле заметно дергал голову влево – возможно, нервный тик, но все же это бросалось в глаза.