Вот и раздевалка… там пусто…
Всё бабьё уже в цеху… ударницы труда, гадюки!..
Моя одежда валяется у выхода из душевой.
Я лихорадочно шарю по карманам… вот он, ножик!.. только надо как-то осторожно, нехватало ещё там порезаться. Я пытаюсь просунуть палец под шнурок, втугую и намертво затянутый. Не получается, он слишком глубоко врезался… а яйца раздулись и твёрдые, как чугунное ядро…
Что делать?!.
Я вдруг вспоминаю, что в ножичке есть ещё кривое маленькое лезвие. Крючком… Выковыриваю его, с трудом подсовываю под тесёмку и рывком тяну наружу.
Тесёмка рвётся.
Уфф!.. отлегло…
Я торопливо натягиваю свои помятые, поднятые с грязноватого пола трусы и майку. Потом всё остальное.
Мои яйца точно омертвели. Не ощущают ничего…
Я знаю, что уже сильно опаздываю к своему станку, что там наверное уже горит вовсю эта дурацкая лампа Ильича в пятьсот свечей.
Но не могу заставить себя выйти в цех. Представляю эти наглые ухмылки. Небось, наперебой подмигивать начнут. И орать во всю глотку… с насмешкой, перекрывая лязг станков…
В мошонке у меня вдруг точно полчища горячих муравьёв. Это пошёл кровообмен. Значит, наверное, не так и страшно. Не отвалятся… Как эта дура их назвала?.. Кокушки?..
Я подхожу к двери… вдыхаю с омерзением влажный жаркий воздух и выхожу в цех.
У моего станка зачем-то крутится та самая… которая меня зазвала в их раздевалку. Вот загорелась лампа, и она быстренько меняет местами пустой и полный барабаны, заправляет пряжу под ролик, включает снова станок.
Я подхожу, стараясь не смотреть ей в глаза.
А я тут за тебя приглядываю, пока придёшь!.. кричит она совсем по-дружески, по-свойски мне прямо в ухо, перекрывая клёкот станков… А то вишь мастер как увидит, да начнёт там разбираться…
Потом сбавляет голос.
Ты, студент, того… ты не сердись… тут знаешь, бабы наши уж и не помнят, как мужчина-то выглядит… ну и того, маленько подшутили… не обижайся, а?..
Я пожимаю несговорчиво плечами. Оглядываю исподлобья цех. Все напрочь заняты работой. Никто и не смотрит в мою сторону…
Ничего, значит, как и не случилось… только яйца у меня будто в кипяток опущены, да коряга хоть и улеглась, наконец, но вся саднит, растёрта до мозолей…
Я дорабатываю кое-как до утра, до конца смены.
И ухожу, ни с кем не прощаясь.
Зная, что больше не вернусь…
Яичница по-кавказски
Гоги, дорогой, ты наконец устроился?..
Нет. Пока всё ещё работаю…
(Из расхожего анекдота о «нацменах», 60-е годы)
Тяжело жить без денег.
Оставленное тогда ливанцем под подушкой, когда я валялся в изоляторе, давным-давно проедено. Мне позарез нужна какая-то работа. Хорошо б на каких пару часов в день, чтобы не так хотелось спать на лабораторных…
На двери столовки висит криво, курица лапой, исписанный листок бумаги, вырванный из школьной тетради. Требуется студент, развозить обеды с кухни в отделении торакальной хирургии… так… на четверь ставки!..
То что доктор прописал!..
Я почти бегом несусь в отделение знаменитого профессора Углова.
Успел. Раньше всех…
Старшая нянька, широколицая пожилая тётка, распухшая на хлебно-картофельной диете, осматривает меня придирчиво и тщательно.
Ну, ладно… говорит она, наконец, отрывая взгляд болотного, неопределённого цвета глаз от моего длинного неславянского носа и отощалой, после ночных смен в прядильном цехе, комплекции… Кушать, небось, охота?..
Я сглатываю слюну и неловко киваю.
А сичас, сичас…
Она поворачивается всем разбухшим телом и кричит куда-то в дверь:
Маша!.. Заливай супá!..
Я заглядываю туда, в больничную кухню, и вижу здоровенную плиту, а на ней огромные чаны из железа, сковороды метра полтора диаметром, казаны, почерневшие от огня. Все эти сказочные ёмкости дымятся и шипят над жёлто-голубыми конусами огня из газовых горелок.
Другая тётка, помоложе и потоньше, выкатывает из кухни стол на трубчатых высоких ножках с колёсиками.
На таких в анатомичке развозят трупы из общей формалиновой ванны к оцинкованным столам.
На столе здоровенный чан из алюминия и две основательные кастрюли, побольше и поменьше. Изо всех трёх сосудов валит пар.
От запаха жратвы у меня слегка мутится в голове и засасывает с неодолимой силой под ложечкой.
На аромат сползаются из коридора ещё три тётки в грязноватых белых халатах, явно тоже нянечки.
Садитесь, девочки… хозяйски-добродушно приветствует их старшая… сичас мы, чем Бог послал, по-быстрому… а то вот тут студент ещё новенький, на развозке… и его покормим, тоже голодный, видно…
Меня сажают за обычный стол в углу раздаточной, няньки садятся рядом, с неназойливым любопытством поглядывая в мою сторону.
Старшая зачёрпывает половником суп из большого чана, сперва неспешно размешав, чтобы не наливать пустую воду сверху.
Кто-то вытаскивает из шкафчика уже нарезанный чёрный хлеб.
Няньки едят медленно, истово, устало…
Я тоже ем этот перловый суп. Он жидкий. Соли явно нехватает. А уж перец и лавровый лист тут и не ночевали… Но с голодухи эта больничная баланда кажется мне роскошным яством. Моя тарелка опустевает моментально.
Добавку хочешь?.. говорит почти ласково старшая по кухне… А то смотри, вон там картошечка, пюре… Котлетки у нас на счёт идут, на каждого больного, а супу да картохи ешь от пуза…
Вер, а Вер… говорит тут одна из пришедших нянек… У нас вчерась один там старичок дуба дал, царствие ему небесное, после операции. Его пока с довольствия не сняли… ты дай студенту котлетку, которая на него записана, из паровых, а? Дело молодое, ему мясного кушать надо…
Няньки с жалостью смотрят на меня. Одна вздыхает…
Ты кушай, кушай!.. говорит она, видя моё смущение… А то чего? Стоять не будет, так и девки любить перестанут…
Я чуть не давлюсь этой безвкусной серой паровой котлеткой, которая на вид и на вкус ещё страшнее тех, что мы едим в студенческой столовке. Едим, когда, понятно, есть хоть сколько-то деньжат.
Мне ужас как неловко. Я не могу поднять глаза. Жую, уставившись в тарелку.
Мне непривычно, что пожилые незнакомые тётки вот так запросто, обыденно и прямо говорят мне в лицо о ТАКОМ.
Но я чувствую в этих словах сочувствие и доброту. Да и кто они, эти женщины? Наверняка, прошли через блокаду, а и потом их жизнь не баловала – суровая и трудная.
И без мужчин…
А что теперь у них, думаю я с непривычной горечью. Работают тут за сущие гроши. Ну, чуть побольше нашей стёпы. Выносят горшки и утки из-под лежачих… обмывают тех, что ходят под себя… таскают, надрываясь, с кроватей на носилки и обратно.
Этот обед – перловый суп да жидкое пюре – в их глазах абсолютно законная компенсация за тяжёлый, невесёлый труд и за грошовую его оплату…
Да и кто там проверяет, сколько супа и пюре потом достанется больным… И варят-то всегда «с походом»… И больным же родичи всегда приносят что-нибудь вкусненькое из дому…
Наевшись, няньки разбредаются по палатам. У них всегда полно работы.
Я толкаю тяжёлую каталку с кастрюлями по длинным коридорам, где пол застлан рваным линолеумом цвета детского поноса. Мимо кроватей, на которых лежат на рваных простынях под грубыми солдатскими одеялами тяжело больные с иссушёнными, серыми лицами. В палатах вечно нехватает места, и в коридорах едва остаётся свободного пространства, чтоб протиснулась вот такая каталка – с едой из кухни или с новым пациентом, или с ещё тёпловатым покойником…
За эти каждодневные два часа работы мне полагаются совсем позорные гроши. Четверть ставки. Но с возможностью поесть раз в день горячее – это тоже не так и плохо…
А у нас в комнате, между тем, пополнение!
Пришёл со своим ободранным, тёмно-рыжего цвета, чемоданом весёлый кавказец Жора. Чемодан перевязан солдатским ремнем с потускнелой бляхой, на которой пузатая пятиконечная звезда.
