– А я три раза ходил, – вставил Роман. – Слышал только сплетни. На самом деле, никто этих всадников не видел. Недостоверная информация!

– Вы оба непревзойдённые мастера перехода через линию фронта! – воскликнул Низовский. – Гроссмейстеры!

– Тише, тише, молодежь! – профессор поднял обе руки кверху, совсем как на лекции. – Ложимся. Ты, Адрей Давидович, будешь сторожить первым. Через час тебя сменит Роман.

Не обращая внимания на гневные взгляды отца, Октябрина улеглась рядом с Ромкой. Обняла его сзади за плечи.

– Не боишься, Тяпа? Вот папка заругает! – тихо спросил тот.

– Папа имеет на этот счёт твёрдую позицию, – так же тихо отозвалась она.

– Какую?

– Нас завтра могут убить…

– И что?

– А то! Можно обниматься. Вот что!

Их заставила умолкнуть команда старшего:

– Всем спать! Не сплетничать. Подъём на рассвете. Завтра надо дело сделать.

– Спокойной ночи, папа! – проговорила Октябрина, но её услышал, кажется, только Ромка.

Сам он так и не сумел уснуть. Всё слушал, как щиплет лучину Низовский да ворочается возле двери пленный мадьяр.

Мадьяр заискивающе посматривал на Красного профессора. Холодная ночь, проведенная возле щелястой двери, превратила его в синюшного доходягу. Шинелишка и башлык покрывал слой инея, подкованные железом сапоги примерзали на каждом шагу, а валенок мадьяр пока не сумел добыть и, судя по всему, уж не добудет. Давеча, согрев потроха кипятком и страшными сказками о колдуне, он разрумянился, но к утру его щеки снова сделались бледны, а недельная щетина покрылась коркой льда. Низовский бегал вокруг саней, делая вид, будто помогает Лаврику запрягать кобылу. Ромка укладывал в сани вещи, между делом прислушиваясь к разговору дочери и отца:

– Папа, а что с пленным?

– С пленным по справедливости, дочь.

– То есть?

– Ты читала приказ командующего фронтом?

– Да.

– Подпись ставила об ознакомлении?

– Я…

– Пленных мадьяр не бывает.

– Но…

– Мы все дали присягу, – Родион Петрович начинал злиться. – Зря я допустил это своевольство! Надо было отправить тебя за Дон! Одну! Боец Табунщикова!

– Я!

– Шагом марш следом за бойцом Низовским! К саням, в сани, за санями!

– Есть.

– Marsh! Marsh! – повторил пленный и потопал ногами.

Октябрина покорно потащилась к саням.

Кто из них застрелит врага? Ромка посматривал на Красного профессора, а тот прятал глаза, когда к ним подошёл Лаврик.

– Надо отправляться, Родион Петрович. Что с этим? – Лаврик кивнул на мадьяра. – Я?

Профессор молчал. Лаврик снял с плеча карабин. Пленный что-то залопотал, но теперь не на немецком, а на венгерском языке, промёрзшими пальцами вцепился в профессорскую портупею.

– Ну-ну, милый! – Родион Петрович толкнул его легонько, и тот кулём повалился в снег да так и остался лежать. Кашель сотрясал его тело.

– Отпустить тебя мы не можем, – Красный профессор будто оправдывался, а сам всё время посматривал на Лаврика. – Через линию фронта мы тебя не потащим. У нас приказ – мадьяр в плен не брать. Ну что же ты, Лаврик? Стреляй!

– Я не промахнусь! – заверил профессора Лаврик и нажал на курок. Кашель тут же прекратился.

Взрыв получился красивым. Тонны снега взметнулись бело-огненной волной, подняв над собой одну из железнодорожных платформ.

– Дело сделано, – сказал Родион Петрович. – Надо уходить.

– Пристрелить теперь и лошадь? – спросил Лаврик.

– Пристрелим, когда она упадёт. Всем в сани!

– Но, папа!

– Боец Табунщикова!

И Октябрина покорно повалилась в сани.

Правил Лаврик. Низовский и Родион Петрович устроились позади. Ромке повезло снова оказаться рядом с Октябриной. Через шкуры тулупов, несмотря на цепкий мороз, он чувствовал тепло девичьего тела. Надо же так назвать человека! Тяпа! Да и что за человек! Ни минуты покоя не изведает эта Тяпа, пока не добьётся своего. Вот и сейчас она зачем-то пристаёт к отцу. Дался ей этот Матвей Подлесных! Образованная девушка, на двух языках говорит, но при этом верит в сказки про колдунов!

– Папа, ты веришь в сказки про колдунов?

– Нет. Да Матвей и не колдун.

– Матвей?

– Да. Матюха Подлесных. Это им пугал нас фашист. В каком-то смысле мадьяр прав. Матюха действительно пугало. Я знал его ещё по дореволюционным временам. Мы вместе служили в Павловке, у Волконского.

– Тот самый Волконский? Внук декабриста?

Вот Октябрина почему-то заволновалась. Дался ей этот Волконский! Гнилой аристократишко!

– Да, – отвечал Родион Петрович. – Если помнишь, до революции и я, и твоя мать работали в его имении. Там мы и познакомились.

– Я помню. Мама рассказывала… И с Матвеем Подлесных там познакомились?

– Твоя мать знает не хуже меня, что Матвей Подлесных дезертир и расстрига. Он ушёл воевать, когда мне было четырнадцать лет. Я плохо помню его.

– Значит, он не колдун и мадьяр соврал? – спросил Лаврик.

Пык-пык-пык – копыта кобылы погружались в неглубокий пока и рассыпчатый снежок.

– Матвей Подлесных дезертировал из царской армии. Просто ушёл из полевого лазарета под предлогом тяжёлой контузии. Что ж, вся последующая его жизнь подтверждает – контузия действительно была тяжёлой. А с властью рабочих и крестьян – с нашей властью – Матвей Подлесных так и не сумел найти общего языка. Когда экспроприировали имущество из усадьбы Волконского, Матюха сумел урвать своего. Но барское добро впрок ему не пошло.

– Но потом-то его, кажется, вывели на чистую воду, – рассеянно проговорил Низовский.

– А я слышала, что князь Волконский был неплохим человеком, – вставила свои пять копеек Октябрина. – Просто старик плохо разбирался в классовой борьбе…

– Это ты с голоса матери поёшь, – прервал дочь Табунщиков. – Князь действительно был уже очень стар в тот момент, когда свершилась воля пролетариата. А Матвей Подлесных был первейшим человеком в банде Антонова – пригодились нажитые в царской армии навыки.

– По слухам, он был георгиевским кавалером, – сказал Низовский. – Я был в цирке в тот день, когда он отрекался…

– В цирке? – изумилась Октябрина. – Так он ещё и циркач к тому же? Многогранная личность!

– Многогранная личность много красных бойцов положила, – продолжал Табунщиков. – Тухачевский назначил за его голову большую награду. И я его словил. Сам видел, как Матвей под дулами красных винтовок грыз землю, умоляя о пощаде.

– И что? Судя по всему, его пощадили? – спросил Ромка.

– Советская власть – самая справедливая власть в мире! Раз пощадила, значит, он того стоил! – воскликнула Октябрина. – Так что же случилось в цирке?

– Там Матвей отрекался от веры в Бога, – задумчиво проговорил Низовский. – Это был настоящий цирк с полётами и разными чревовещательными фокусами. Он странный, этот Матвей Подлесных. От той, давней контузии, будто видения у него…

– Галлюцинации, – подсказал Ромка.

– Тогда, в цирке, он сильно народ перепугал. Многих потом в волосной отдел чека вызывали. Велели не трепаться под страхом… – Низовский осёкся, глянул на Табунщиков и продолжил совсем уже в другом тоне. – Это в двадцать седьмом году было, летом, кажется. Так, Родион Петрович? Тогда в Борисоглебск шапито приехал…

– Да он попросту удрал тогда, – сказал Табунщиков. – Так же, как и от расстрельной команды в двадцать первом году. Так и говори Давидович. Здесь, в лесу, лишних ушей нет. Матюха тогда растворился в воздухе.

Низовский криво с неохотой, улыбнулся, отвернулся, примолк.

– Хопёрский факир Матвей Подлесных! Ха-ха-ха! – Лаврик согнулся пополам, пряча глаза.

– Хопёрский колдун, – поправил его Ромка. – Я тоже видел его. Доводилось. Перед войной мать сильно хворала. Так мы её к нему возили для лечения. Он на Деда Мороза похож – борода белая, нос красный. Только не добрый он. Денег с нас много взял, но матери, правда, помог. Мне показалось, деньги он сильно любит. Копит их, что ли? На что ему деньги в лесу-то?