– Дикий народ! – обернувшись, проговорил Шаймоши. – И песня его похожа на волчий вой.

– Тише ты, – улыбнулся Дани. – Услышит твои слова, обидится. Сейчас мы в его власти. И так будет, пока не доберёмся до Семидесятского.

– Но он же не понимает венгерского языка!

– Тише, говорю! Только хмурая Мадонна русских ведает о том, что он понимает, а что – нет.

– Они же коммунисты, господин лейтенант! Какая там Мадонна!

– Этого человека называют монахом и колдуном. Вряд ли он когда-либо был коммунистом.

– Дьявол разберёт этих русских! – фыркнул Шаймоши. – Разве может монах быть одновременно и колдуном?

– У русских – может. По понятиям коммунистов монах и колдун не есть явления однозначно чуждые, – усмехнулся Дани.

– Дьявол этих русских разберёт! – повторил Шаймоши.

Пурга и слепящие слёзы в глазах не помешали Дани заметить, как скривился, как поспешно перекрестился русский, с каким свирепым недовольством поглядел он на Шаймоши.

– От Девицы до села Семидесятского по прямой двадцать вёрст через поля. Открытое место. А пурга уже завертелась. Надо укрыть лошадей. Смотри: мерин едва жив. Да и ты тоже…

Невидимка рассмеялся. Смех его очень походил на лай лисицы и совсем не понравился Октябрине.

– Мы можем остановиться в Ключах… – ответил насмешнику тихий голос.

– Ключи разрушены до тла. Три трубы осталось. Больше ничего.

– Тут тоже… ничего…

Октябрина услышала звон сбруи. Видимо, один из двоих – возница распрягал лошадь. Девушка прильнула лицом к дверной щели и сразу отпрянула. Она терла глаза и щеки, стараясь справиться с дыханием.

– Господи! Тот самый мерин! – прошептала она.

– Что это за шваль тут Господа нашего поминает всуе? А?

Незнакомец обладает тонким слухом. За воем позёмки и звоном сбруи ухитрился расслышать её восклицание.

– Эй, сволота! Открывай дверь пошире! Со мной раненый!

За этими словами последовал увесистый удар по полотну двери. Октябрина отскочила в сторону. Дверь распахнулась. Две облепленные снегом фигуры явились на пороге избы колхозного пастуха.

– А у тебя тепленько! – проговорил тот, что был выше ростом.

Октябрина потеряла дар речи. На плече высокого, сухощавого, украшенного белейшей бородой человека, посиневший то ли от холода, то ли от кровопотери висел человек с перевязанной левой ногой. Белобородый держал его легко, просто повесил на плечо головой вперёд. Едва оказавшись в тепле раненый поднял голову, чтобы поймать взгляд Октябрины. Его правильное лицо было обезображено – нос раздулся в безобразную сливу, оба глаза заплыли синевой. Но он мог бы и не поднимать головы. Октябрина признала бы отца по очертаниям рук и плеч, по выбеленному бобрику на макушке, по подшитым собственными руками валенкам, наконец. Очень захотелось, язык чесался, справиться о Низовском, но Октябрина благоразумно промолчала.

– Испугалась? – спросил белобородый. – Ах ты какая хорошенькая! Ты тут одна? Что? А ну, геть в сторону!

Получив увесистую оплеуху, Октябрина едва не завалилась на спину, а пришелец, сопровождаемый волнами холодного воздуха, прошел в глубину избы и опустил свою ношу на лавку, под окно. Опустил довольно грубо, без особого бережения, так сваливают возле печи охапку поленьев.

– Ты тут одна? – снова спросил белобородый.

Пришелец буравил Октябрину синим взглядом – ни спрятаться, ни отвертеться. Пришлось преданно смотреть в эти чужие, звериные глаза. Только у какого же зверя может быть такой вот синий, холодный взгляд? У волка? Пожалуй – нет. Волк – теплокровное животное и вскармливает своих детёнышей молоком. Неясыть? Но у пернатого хищника, скорее всего, желтые глаза…

– Залюбовалась? Нравлюсь? – белая борода незнакомца раздвинулась в улыбке, но глаза его смотрели всё так же холодно и настороженно. – Ступай на двор. Обслужи лошадей. Да будь осторожна. Мой конь кусается.

Октябрина метнулась за шубкой. Валенки она, как утром натянула, так и не снимала. И это хорошо. Пожалуй, совестно было бы обуваться под этим холодным, пронзительным взглядом. Ведомые шустрым Лавриком, они добирались до Девицы засветло. Сразу же затопили печь, но выхоложенную избу удалось согреть только к ночи. Заслышав стук в дверь, оба – Ромка и Лаврик – сиганули в подпол. Теперь посреди пола, прямо перед печью зиял кожаной потёртой ручкой люк подпола. Истоптанный половик валялся в стороне. Сердечко Октябрины заполошно колотилось. Как передвинуть половик, если дед Матюха с хищным любопытством рассматривает её? Что будет, если он решится заглянуть в подпол?

– Тут есть ещё кто? Позови подмогу, – проговорил белобородый.

Отец громко и протяжно застонал. Октябрина вздрогнула. Кто этот человек? Свой или… Если – нет, то отец у него в плену, а значит, в плену и она, Октябрина.

– Я пить хочу, – внезапно произнес незнакомец. – Да и Родиона надо напоить.

Незнакомец назвал отца по имени! Значит, успел допросить! Значит, отец назвал себя! Пытаясь укрыться от тревожных мыслей, Октябрина полезла за печь. Стараясь не греметь посудой, разлила по кружкам самогон. Плеснула помалу, больше остереглась. Выбравшись из-за печи, она застала незнакомца, склонившимся над отцом. Нет, похоже он не желал Красному профессору зла. Скорее наоборот. Незнакомец сначала оттянул книзу его веки, потом попросил показать язык, и отец послушно выполнил требуемое. Выполнил! Значит, пришёл в сознание! Октябрина подскочила ближе и протянула незнакомцу обе кружки. Прежде чем поить раненого незнакомец тщательно обнюхал и даже попробовал на язык содержимое обеих кружек, крякнул.

– Открывай рот, Красный профессор. Ну!

– Что это за пойло?

– Девка-комсомолка подала. Из крестьянской бедноты. Классово родственная. Авось не отрава. Ну?

Отец принял из рук белобородого кружку. Он пил медленно, смакуя каждый глоток крепкого пойла, а белобородый отошёл к печи. Не выпуская кружку из рук, он прикладывал к печному боку то левую, то правую ладонь. Вот кружка в руках отца опустела, а щеки его порозовели. Взгляды отца и дочери на миг пересеклись, но Красный профессор быстро сомкнул веки.

– Что это? Самогон? Гы-ы-ы!!! Откуда?

Незнакомец ещё раз понюхал содержимое кружки и скривился.

– Фу!

– Не нравится, дедушка?

– Ах ты, хитрюга! Ну, признавайся, комсомолка?

– Нет…

– Из кулаков?

– Ну…

– Либо ты комсомолка, либо из кулаков, – дед прищурил глаза. – А самогон твой трупом пахнет.

И он выплеснул содержимое кружки себе под ноги.

– Ты комсомолка…

– Какое это имеет значение…

– Что? Какое значение? Имеет?

Белобородый снова вцепился в неё синим взглядом. Октябрина давно уж привыкла к тому, что мужчины и парни – все без исключения – смотрят на неё с таким вот выражением. Мама называла это «мужским интересом». Октябрина приучила себя встречать такие вот взгляды с горделивой отвагой. И сейчас она вполне отважно отбросила косу за спину и стала в свой черед рассматривать белобородого. Широкий лоб, виски, щеки – все части его лица, не закрытые бородой, были гладкими и смуглыми, отчего борода казалась ещё белее. Такой цвет кожи бывают у людей, много времени проводящих на свежем воздухе. Между белой бородой и чуть желтоватыми усами шевелились пухлые розовые губы. Улыбаясь, белобородый показывал ровный ряд таких же белых, как его борода, зубов. Странно! Раньше она замечала, что у пожилых людей губы сморщены, как гофрированная бумага для детских поделок, а зубы черные от табака, или стальные, или их нет. Может быть, белобородый не так уж стар и она напрасно назвала его дедом?

– Ты называй, называй меня дедом, комсомолка. Разрешаю! – усмехнулся белобородый, словно услышав её мысли.

– Я не комсомолка…

– Отрекаешься от партийной веры?

– Я не…

– И от Бога отреклась?

Октябрина вспыхнула. Отец готовил её к допросам. Готовил и к тому, что, возможно, придётся принять страшные муки. Но сейчас, этот человек смотрел на неё со странным выражением. Разве станет хищник любоваться своей жертвой перед тем, как разорвать её? Разве может одно существо предать другое мукам и смерти, горячо при этом любя? Октябрина прочитала множество книг, но ни в одной из них не рассказывалось про такое.