И Сергей Павлович начал декламировать чуточку нараспев:

Когда Светлов кончил, раздались аплодисменты.

— Здорово, Сергей Павлович! Особенно про десять фунтов!

— Это шутливое стихотворение я изготовил вместо письма, — пояснил Светлов. — А кумысу я и сейчас бы непрочь выпить.

— На курорт бы податься! — вздохнул Боровой. — Давненько не бывал.

— М-да. На южный бархатный сезон… — поддержал Асгат.

— В Кисловодск, к чудесному нарзану…

— Или в Сочи. К источнику Мацесты и к морю.

— Позвольте! А здесь разве не Сочи? Не рай земной? Посмотрите, какая красота вокруг, особенно когда не льет дождь…

— Замечание справедливое. А пока, — напомнил Светлов, — мы ждем рассказа Евгения Петровича. Напрасно он надеется отвертеться!

— Не поздно ли будет? Не пора ли спать ложиться? Завтра ведь рано вставать.

— Что вы! Это пока было ненастье, мы спозаранку спать заваливались, под шепот дождя. А в такую погоду, как сейчас, только и посидеть да побеседовать!

— Тогда знаете что, — предложил Боровой, — давайте заведем порядок: по вечерам, на отдыхе, пусть каждый из нас расскажет что-либо примечательное из своей жизни или то, что захочет, пусть это будет даже сказка или описание приключений охотников, золотоискателей… Мы никакими рамками ограничивать не будем и послушаем охотно…

— Браво, Евгений Петрович! — воскликнул Светлов. — Организуем вечера воспоминаний и приключений!

— Правильно! Хорошая идея! Шехерезада! Тысяча и одна ночь!

— А старостой Шехерезады предлагаю назначить Евгения Петровича.

— Верно! Одобряю!

— Кого же больше? Знатоку и старожилу Урала — почет и место.

— Хорошо, — согласился инженер, — но я потребую и дисциплины. Чтобы без отнекиваний.

— Конечно! Как же иначе?

— И чтобы староста тоже не отставал! Староста старостой, а рассказывать тоже заставим.

— Само собой разумеется!

— Согласен, согласен, — улыбнулся Боровой, — и до меня дойдет черед. А теперь, чтобы не откладывать в долгий ящик, начнем осуществлять наше решение сегодня же, и даже немедленно.

— Вот это дело! — подхватил повар, усаживаясь поудобнее и поправляя кухонными щипцами костер. Мастер кухонного искусства всегда держал при себе какое-либо орудие своей профессии.

— Властью, мне врученной, — продолжал инженер, — прошу Астата Нуриевича начать нашу программу.

— Правильный выбор! — одобрил Светлов. — Слово — питомцу гор, сыну башкирских аулов!

— Верно! Просим! — раздалось вокруг.

Асгат подумал и сказал:

— Хорошо… Воля товарищей — закон. Прошу не взыскать. Как сумею, так и расскажу.

— Не прибедняйтесь, коллега, — заметил Боровой. — Ваш талант музыканта и рассказчика нам известен. Внимание, друзья!

Асгат деликатно кашлянул. Все сдвинулись ближе вокруг костра… И полился рассказ — такой же певучий, как переливы курая.

На Кара-Тау, Черной горе, по ночам спят тучи, а когда небо плачет, льнут к каменной груди дождевые облака. В ясный день Кара-Тау облита светом, купается в солнечных лучах, смотрит вершиной своей через хребты и горные трущобы вдаль, где синеют, переливаются в мерцающем мареве далекие степи…

…Светлов вначале слушал рассеянно, но постепенно его завлекла именно эта музыкальность рассказчика. Асгат ни на кого не смотрел. Он слегка покачивался, рассказывая. Это походило на мелодекламацию. Аккомпанементом был шум сосен и потрескивание сосновых веток в пламени костра.

…Гор, скал и хребтов, пропастей, смеющихся зеленых долин, шумных речушек с падями, водопадами, лесу, лесу на Урале — не занимать!

Горы и лес.

Лес и горы.

Камни.

Глушь.

Кара-Тау — не простая гора. На вершине ее прилепилась, тянется вверх — как колонна, как палец шайтана[2] — высокая скала. И когда собирается на досуге народ и курай плачет и в песнях передает легенды о былом, можно узнать от старого курайсы[3], что в старину седую на скале этой жестокие ханы казнили своих врагов. Приведут туда, прикуют и оставят умирать, с солнцем близким и аллахом беседовать, в сторону города святого Мекки поклоны класть.

Так было.

Оттого на вершине, на скале, много костей белело раньше. А теперь нет: время съело, птицы хищные растаскали, ветры хлопотливые повыдули, дожди посмыли.

И осталась от былого одна лишь легенда. Если хочешь ее послушать, не пропускай сабантуя[4]. Там расскажут курайсы все.

Однажды снизу, из зеленой долины, где змеей гибкой, блесткой вьется поток, а у подножья горы бушует водопад, — донесся шум. Топоры загремели, запела визгливо пила, заговорили люди, потянуло едким дымом, застонали столетние дубы, застонали, падая, нежные березы и стройные сосны.

Пришла артель лесорубов.

На шум вышел — злой и властный — хозяин здешних трущоб — медведь. Потревоженный, он оставил на склонах горы, в малинниках, серую подругу свою с медвежатами.

Медведь долго высматривал пришельцев из чащи лесной. А потом, угрюмый, ворча и гневно сопя, полез на вершину Кара-Тау.

Солнце скрылось за горами, только вершина Кара-Тау розовела закатом. По становищу лесорубов стлался дым от костров. День рабочий кончился, русские мужики закурили «козьи ножки», лесорубы-башкиры песни длинные и заунывные затянули, а старики на бешметах творили вечерний намаз[5].

И вдруг с Кара-Тау понесся каменный град. Медведь ворочал и сбрасывал с вершины огромные глыбы. Камни неслись вниз, срывали за собой сухостой, и весь этот поток устремился на стан лесорубов.

С лесосеки народ разбежался, но иные остались на месте навеки. В этот вечер напрасно млела в уцелевших котелках ароматная картошка. По аулам, деревенькам горным слух пошел, что долина у Кара-Тау заказана и что кто нарушит покой ее, не сносить тому головы.

…Джурабаю — девяносто зим.

Джурабай долго пожил, его ждут давно в раю Магомета тридцать три красавицы-жены, табуны коней, кибитка славная и всякие радости и удовольствия.

Джурабаю не страшно покинуть этот свет: все равно пошло не так, навыворот, и уже не один год колесит по горам то туда, то сюда многолюдное войско.

Джурабай не поймет, почему народ друг на друга пошел, почему сын его и молодежь — больше из тех, что допьяна нанюхались пороху на войне, — почему они красные лоскуты прицепили к груди и ушли на заход солнца, а старики побогаче — тянут на восток, к Валидову, Дутову и Колчаку.

Ик-Берды, деревушка Джурабая, в стороне от дорог, в глуши, в горах затерялась, — казалось бы, ни проехать, ни пройти. И все-таки в зимнюю пору пробрались сюда те, что с востока.

Мороз колол по горам камни и деревья, снегу кругом насыпало по шею, а они прибежали на лыжах, сильно торопились, пробыли недолго, но память оставили такую, что не забыть скоро. Увезли с собой немало коней и баранов, перевернули все вверх дном в избушках, причинили немало горя и покрыли головы многих позором.