-- Что вы делаете с судном?
А мистер П., не расслышавший ничего за шумом ветра, вопросительно отозвался:
-- Что, сэр?
Тут, под аккомпанемент нараставшего шторма, на корабле разразилась своя внутренняя буря: гремели крепкие выражения, в которые капитан вкладывал много пыла, а в ответ ему слышались жалкие протесты и оправдания его помощника, произносимые со всеми возможными интонациями оскорбленной невинности.
-- Послушайте, мистер П.! И я в свое время водил корабли на всех парусах под штормом, но...
Конец фразы затерялся в бурном порыве ветра. Затем, среди наступившего затишья, прозвучал обиженный протест мистера П.:
-- Да ведь оно как будто отлично выдерживает... И новый взрыв -негодующий голос капитана:
-- Такое судно только дурак может гнать в шторм на всех парусах!
И так далее, и так далее, а судно между тем мчится вперед, крен все сильнее, волны ревут все громче, все грознее шипит белая, слепящая пена с подветренной стороны. Любопытнее всего, что капитан С., видимо, органически не в силах был четко скомандовать, чтобы убавили парусов. И эта удивительно сумбурная сцена длилась и длилась, пока оба, наконец, не вспомнили с ужасом, что пора же что-нибудь сделать. Ибо высокие мачты, чрезмерно отягощенные парусами, проявляли уже опасное намерение по-своему вразумить обоих спорщиков, глухого и вспыльчивого.
XII
Таким образом на этом судне все-таки более или менее своевременно убавляли парусов, и его высокие рангоуты, за все время моей службы на нем, ни разу не снесло ветром в море. Но отношения между капитаном С. и мистером П. все-таки оставались несколько натянутыми. П. гнал судно "как сущий дьявол" только потому, что глухота мешала ему правильно определять силу ветра, а капитан С. (который, как я уже говорил, был, по-видимому, органически неспособен приказать кому-либо из своих подчиненных убавить парусов) негодовал на то, что он вынужден распекать мистера П. за его отчаянную смелость. Ведь капитан наш обычно упрекал своих помощников как раз в обратном -- в том, что они недостаточно быстро ведут судно или, как он выражался, "не используют до последней возможности силу попутного ветра". Было еще одно психологическое объяснение тому, что экипажу клипера так трудно было работать с капитаном С.: капитан только что перешел сюда со знаменитого "Твида", судна, на вид тяжеловесного, но феноменально быстроходного. В середине шестидесятых годов оно обогнало на полтора дня почтовый пароход, шедший из Гон конга в Сингапур. Может быть, как-то особенно удачно размещены были на нем мачты -- кто знает? Офицеры военных кораблей приезжали на борт "Твида", чтобы снять точный план и ознакомиться с размерами его парусного вооружения. А может быть, в обводах носа и кормы сказалась гениальная интуиция строителя, или то была счастливая случайность, перст благосклонной судьбы,-- трудно сказать. "Твид" строился где-то в Ост-Индии, и весь, кроме палубы, был из тикового дерева. У него был большой продольный изгиб, высокий нос и тяжеловесная корма. Моряки, видавшие это судно, говорили мне о нем: "С виду ничего особенного, глядеть не на что". Но во время страшного голода в Индии (в семидесятых годах) "Твид", тогда уже старый, проделал несколько баснословно быстрых рейсов через Бенгальский залив, перевозя грузы риса из Рангуна в Мадрас.
Это судно унесло с собой в могилу тайну своей быстроходности и, несмотря на невзрачность, образ его несомненно занял славное место в зеркале морей.
Но дело-то в том, что капитан С., любивший повторять, что после его ухода "Твид" не сделал больше ни единого сносного рейса", видимо, полагал, будто секрет быстроходности этот судна заключался в его доблестном командире. Бесспорно, успехи многих судов объясняются качествами их капитанов, однако ведь капитану С. так и не удалось, несмотря на все его попытки, придать новому судну -- железному клиперу -- те свойства, благодаря которым сравнение с "Твидом" стало высшей похвалой в устах всех английских моряков. Было что-то трогательное в безнадежных усилиях капитана, как в попытках старого художника создавать такие же шедевры, как в молодости. Ибо рекордные рейсы "Твида" были шедеврами капитана С. Да, его попытки были трогательны, но, пожалуй, и немножко опасны. Во всяком случае я рад, что благодаря тоске моего капитана по былым триумфам, а также глухоте мистера П. мне довелось во время плавания пережить незабываемые моменты. Да и сам я под высокими мачтами этого клипера осмеливался на такие штуки, которых не проделывал ни до, ни после ни на одном другом судне.
Как-то во время рейса заболел второй помощник капитана и меня назначили вахтенным начальником, единственным распорядителем на палубе. Вот тогда-то система бесчисленных рычагов, управлявшая высокими мачтами, стала очень близка моему сердцу. Разумеется, мне, молодому моряку, было лестно доверие такого командира, как капитан С.,-- он, по-видимому, меня даже не контролировал, хотя, насколько помнится, ни тон, ни обхождение, ни даже смысл обращенных ко мне замечаний капитана, как их ни толкуй, не свидетельствовали о его высокой оценке моих способностей. И должен еще сказать: когда доходило дело до распоряжений на ночь, С. оказывался очень неудобным командиром. Если я должен был стоять на вахте с восьми до двенадцати часов, он около девяти уходил с палубы, сказав: "Парусов никаких не убирать!" Затем, уже спускаясь по лесенке вниз, добавлял отрывисто: "Да смотрите, чтоб ничего не снесло!" И могу похвастать, что я ни разу не терял ни одной мачты.
Но однажды ночью меня застала врасплох неожиданно резкая перемена ветра.
На корабле, разумеется, сразу стало очень шумно: беготня, крики матросов, щелканье парусов по ветру -- все это могло разбудить мертвого. Но капитан так и не вышел на палубу. Когда же час спустя меня сменил на вахте старший помощник, капитан вызвал меня к себе. Я вошел в его каюту. Он лежал на кушетке, укрытый пледом, с подушкой под головой.
-- Что у вас там стряслось наверху? -- спросил он.
-- Шквал налетел с подветренной, сэр,-- доложил я.
-- А вы разве не заметили, что ветер меняется?
